Дядя не покидал своих покоев в ожидании большого приема в Литовской Раде. Он расставлял шахматы, полученные от шурина для продажи, и играл сам с собой. Впрочем, не столько играл, сколько любовался конями и слонами, усыпанными самоцветами. Была у Желябужского столь же драгоценная вещица – кинжал дамасской стали в серебряных ножнах, отделанных отборной бирюзой. Кинжал подарил Желябужскому персидский шах Аббас при отпуске русского посольства из Исфахана. Сравнивая шахский кинжал и царские шахматы, Желябужский не знал, чему отдать предпочтение. Подьячий Сукин намекал, что готов найти покупателя на обе драгоценные вещи, рассчитывая получить барыш за посредничество, но посланник твердо решил оставить шахматы себе, а зятю заплатить из собственных денег.
Не уговорив посланника продать шахматы, подьячий развил бурную деятельность, торгуя платьем и мехами, полученными в Посольском приказе. В первый же вечер Марья услышала крик стрельцов:
– Глянь, жиды пожаловали!
Она высунулась из окошка, ожидая увидеть чудищ, заклейменных печатью божьего проклятия и рассеянных по лону земли. Ни в Москве, ни в иных русских городах их видеть не доводилось. Бабушка рассказывала, что последних извели еще до Владимира Мономаха и испуганно добавляла: «А вот в Литовских землях их тьма египетская. Господи, спаси и убереги нас, грешных, от сей казни».
– Где жиды? Где? – крикнула она стрельцам.
– Да вот же!
Стрельцы тыкали перстами в галдящую толпу торговцев, в чьем облике не было ничего, внушавшего неподдельный ужас, с которым о них говорила бабушка. Люди как люди, только выглядят потешно из-за пучков волос, свисавших из-под круглых шапочек. Ожидая выхода подьячего, торговцы в лапсердаках гомонили так, что заглушали грохот телег с нечистотами. Как только появился подьячий, толпа бросилась к нему, крича и перебивая друг друга. Каждый спрашивал, не привез ли пан сибирских соболей. Костяные Уши, хитро щурился и отвечал, что соболиные шкурки по нынешним временам редкость.
– Не возьмешь ли бобра? – предлагал он, доставая мех из-под полы. – Бобер черный, добрый, самородный, и лучше соболя, и больше гораздо.
Перекупщики вырывали из его рук мех, дули на подшерсток, били себя кулаками в грудь, рвали пейсы, катались в зловонной грязи, кричали, что о такой несообразной цене, какую требует ясновельможный пан, никто в Варшаве не слыхивал. Подьячий не уступал. Казалось, он был в родной стихии. На вопли пейсатых торговцев он отвечал еще более зычным криком, бесцеремонно отталкивал тянущиеся со всех сторон руки, смачно плевался, а когда окончательно сорвал голос, делал из полы своего платья свиное ухо и выразительно крутил им перед лицом самого нахального из перекупщиков. Дело кончилось тем, что Костяные Уши вызвал на подмогу стрельцов, и те древками бердышей разогнали толпу.