– Обратной силы, – подсказал Верден. – Хорошо, мадам, вы меня убедили. Если не возражаете, мы запишем ваше заявление для утреннего выпуска новостей. В эфир оно пойдет через два с половиной часа – увы, придется подождать. Вы сами приедете на студию или за вами прислать машину?
– Пришлите машину… – Жаклин обмякла, ноги подкосились. – И звено истребителей для прикрытия, пожалуйста… А то я сама из этого болота уже не выберусь…
Это было непростое утро. Жаклин воевала с туманом в голове. Закрытый микроавтобус местной телекомпании прибыл без опоздания, встав за полквартала. Жюли решительно заявила, что Жаклин она не бросит, та сама не своя, да и ей самой не повредит толика популярности, вывела ее из дома задней аллеей. Они бежали, словно им в спины целилась рота автоматчиков. Телевизионщики оказались самые настоящие, ехали окольными путями. Туман перед глазами густел и клубился. Жаклин отключалась. Заботливые руки совали ей стаканчик с крепким кофе, она пила, кашляя и захлебываясь. Задняя дверь в приземистое здание телестудии, ее окружали незнакомые люди, вели по лестницам. Не отставала соседка, кого-то расталкивала, кого-то обкладывала крепкими выражениями – она возомнила себя то ли телохранительницей, то ли продюсером Жаклин. Ей жал руку и участливо справлялся о самочувствии очкастый господин в дорогом костюме, представившийся Франсуа Верденом, кричал, что грим не нужен, достаточно расчески, все просто идеально, все должно быть непринужденно и как есть – дабы воззвать к сердцам и душам соотечественников всей этой небрежной непосредственностью! Разорялся, что все должно было быть готово полчаса назад, а не через минуту, что-то вкрадчиво вещал на ходу Жаклин, но она уже не вникала, и он в итоге махнул рукой – действительно, пусть будет как есть, хватит уже тесниться в рамках форматов и нелепых ограничений! Взволнованные люди за кадром, софит в лицо, недоуменный голос: «Месье Верден, вы уверены, что не нужна подготовка? Камера, мотор! Вы в эфире, мадам Бурнье, ну, скажите же, наконец, хоть что-нибудь!»
Ее голос дрожал от волнения, слова слетали с трудом. Но по мере выступления она успокаивалась, голос креп. Жаклин говорила о пропавшем муже, о том, что спецслужбы запретили ей муссировать эту тему. О том, что вся армада, отправившаяся бомбить военные объекты, была уничтожена ливийцами, летчики в плену, двое погибли – она назвала их имена, оговорившись, что всего лишь транслирует слова мужа, возможно, это не так, пусть у близких останется надежда. Она обращалась к правительству Франции, к руководству НАТО – открыть завесу тайны, потребовать возврата летчиков, объяснить, как такое могло случиться. Она диктовала цифры: номер телефона, с которого звонил ей муж, хотя вот этого можно было и не делать, сообщила район, в котором удерживаются пленники, упомянула школу. Она улавливала из полумрака восхищенные мужские взгляды, видела, как в ужасе смотрит на нее и хватается за голову соседка Жюли. Поначалу Жаклин не понимала, а потом дошло, но было поздно: она выступала без нательного белья, в прозрачной блузке, выхваченной из шкафа – сквозь которую просвечивало все на свете, а особо пикантно выглядели кофейные пятна!