- Печатай! - Ленин махнул короткой лапкой, вторую заправив под жилетку. - Октябрьская революция, о необходимости которой говорили большевики, свершилась!
С трудом совладав с бумагой и кареткой, а также тугими кнопками, содержащими странные буквы, Шура наколотил полторы строки, капнув от усердия слюной с высунутого языка. Курсовые он набирал куда менее тщательно - Word подправит, да и самому можно отредактировать.
- Ну-с, посмотрим. Что же вы, батенька, ять и твёрдые знаки опускаете. Нехорошо.
- Так в следующем году, Владимир Ильич, исчезнут лишние буквы-то. Как и юлианский календарь. Революция должна быть революционная! - последнюю фразу, неведомо что значащую, студент выдумал по аналогии с "экономика должна быть экономной". Большевистские лозунги обычно рождаются по одной кальке.
- Архиверно замечено, товарищ! А ступайте-ка вы к товарищу Луначарскому и поработайте над орфографией. Мне, признаться, сии премудрости тоже не давались.
Мария Ульянова улыбнулась и кивнула, вспоминая семейные предания о хронической володиной безграмотности. Крупская и Армандт нахмурились. Секс-пара считала недопустимой любую критику в адрес вождя. Даже самокритику. Ленин обожал повторять: критика составляет долг революционера. За долги он предпочитал расстреливать. Впрочем, в конце осени семнадцатого Ильич позволял себе образ доброго вождя, расстрелы и Соловки начались позже.
Гитлер подтвердила знание языка "германских товарищей-революционеров", хотя большевиков несколько смутила её привычка надрывно выкрикивать окончания фраз и абсолютно не впечатлила попытка продекламировать "Дойче, дойче, убер аллес".
На выходе из ленинского логова Шура шепнул ей:
- Кстати, война с Германией скоро закончится. Можем съездить, навестить знакомого.
- Кого?
- Не догадываешься? Отставного ефрейтора Адольфа Гитлера. Объясним, что нацизм - шайзе, и в мюнхенских пивных делать ему нечего. Тебя он точно узнает и испугается.
- А если не испугается?
- Ну, пристрелим.
- Ты что! - возмутилась Маша. - Если он в молодости помрёт, я и этого тела лишусь.
- Или перенесёшься в молодое женское. В Еву Браун.
- Не хочу рисковать. Понял? Гитлера не тронь.
- Ладно-ладно, не кипятись. Предлагаю начать работу для светлого будущего мировой революции. За это хоть на довольствие поставили.
А ещё им выдали кожаные куртки, оставшиеся от англичан по союзническим поставкам, и кожаные кепки. Шастать по Смольному со свастикой на рукавах попаданцам показалось некомильфо.
Новый босс Карманова нарком образования Анатолий Васильевич Луначарский накануне попал в большую беду, для профессионального революционера стыдную и недопустимую. Нет, он не триппер подхватил, то как раз в порядке вещей по меркам семнадцатого года. У Луначарского внезапно проснулась совесть при виде последствий большевистского беспредела. Узнав про московские события, он написал Ильичу: "Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский Собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется. Жертв тысячи. Борьба ожесточается до звериной злобы. Что ещё будет? Куда идти дальше? Вынести этого я не могу. Моя мера переполнена. Остановить этот ужас я бессилен. Работать под гнётом этих мыслей, сводящих с ума, нельзя. Я сознаю всю тяжесть этого решения. Но я не могу больше!" С сим воплем отчаянья Луначарский попросился в отставку. Мудрый вождь заявил: "А вот тут мы и поправим товарища!" Отставку не приняли, Василичу посоветовали больше работать и быстрее избавляться от дореволюционных предрассудков.