Уходящая фигура слилась с каменной декорацией, примыкая к подножию Средиземного моря, ночные сады не теряли своих налитых плодов, в то время как плоды переполнялись значением сочности. Это была премьера рассудка на фоне линеарных скал, склоняющих мысль к движению многогранности. Никто из тех, кто удостоился приглашения посетить этот превращенный в плоть неизвестный берег, не остался рад. Ибо для каждого из присутствовавших тем вечером в неизвестном ни для кого месте – зажегся сизый фонарик с горечью и предсказанием. «Ты только прикоснешься к нему, и мир снова удостоится солнца. Ты поймешь, как понимали твои предки, что сплетены молекулами с предками врагов своих, и не враги они больше друг другу, и не друзья, а общая память для всех ныне живущих. И те народы, что были прокляты полями, притянут еще большее проклятье, ибо унижали они не самих себя, а тех, чьи хлеба продавали. Она говорит „Бог?“, как однажды благодарила тебя беспричинно, как в том случае, когда ты ничего ей не приносил. Она словно задает вопрос самой себе. Однако это и есть правило вступления, ты узнаешь всю эту суть, когда долгая мучительная ночь пройдет наказаньем за сделанное, и ты вспомнишь, что значит вставать в один рост с рассветом».
«Помня теплоту твоего особенного для меня взгляда, я закрываюсь от несущейся на меня вымышленной сути, той, что и в помине не было, а так сказать, названа кем-то судьбой, а вернее сказать, моей жизнью, так им тогда казалось. Сложно сказать, во что они тогда верили, когда применяли ко мне подобное заточенье, одно лишь было тогда правдой…» – письмо Звездочета кончилось, не приводя точного мнения на все произошедшее, да и известие о чем-либо осталось не раскрытым. Шуга лег спасть, унося с собой в край, сотворенный снами, все свое информационное поле, все свои чувства и действия, все, что он прожил за последние двенадцать часов в неизвестном ему ранее месте. Видя чистые озера и мирные холмы, невозможно не заметить концептуальность темного дна, уходя в переписку со своей собственной душой, наконец, понимаешь, кто же в действительности ей владеет, кто живет в ней – отражая полярность переживаний, глушь безразличий. «Не веди меня больше за собой, не бери меня», – пронеслось над его сознанием, словно пропело потерявшимся в бесконечности коридоров голосом, таким нервным и легким, оттого ему вдруг захотелось заплакать, что совершенно противоречило его мужественной природе. В темноте он расстегивает рубашку, понимая, что ничего подобного не надевал, ощущая при этом новизну своего тела и временную легкость. Коридоры, дышавшие в его спальню, делятся еще на три, и он снова отмечает этот нелогический факт, ведь это параллельное пространство существует только в одной площади. Дыхание становится отрывистым и рычащим, он поднимается с постели, распуская длинную, тугую косу и со свирепым хрипом глядя в неизвестное ему отражение девы с зелеными глазами в ночном зеркале, произносит: «Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку! Ворон, вернись. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Ворон, вернись и сядь мне на руку. Вернись ко мне, ворон!». Он слышит себя, понимая, что в действительности он молчит, голос, что издается при открытии рта, совершенно чужой ему, в окне проносятся самолеты, они летят стаей, затмевая вселенскую мглу, обдавая все возможные формы реактивным шумом. Он останавливается, находя у своих ног охотничий нож, он расстегивает чехол, вспоминая, что видел подобный клинок в своих прошлых далеких снах. Элсуэрта пронеслась в его сознании, но только сейчас он не может спросить, он не может задать тот самый сладкий вопрос, что так легко удавался ему в прошлом, ибо голос не подчинялся ему. Он крутит в руке нож, перерезая воздух, все больше и больше нанося воображаемые удары. Бежало время, а вместе с тем нож становился все тяжелее и тяжелее, он только всмотрелся в изгибы стали, прочитав на ней ответ из своего прошлого сна – «Апостол Петр», как нож превратился в меч, а ночь, полная неизвестной и страшной войны, оказалась благим утром, исполненным птичьим откликом. Именно в час перистого пения он вернулся в себя и, наконец, проснувшись, ощутил, как память читает ему принесенные кем-то издалека вести, изумительно складывающиеся в понимание пережитого им письма – «Звездочет поневоле».