Креветка хватко подбирал все то, что вылетало из шкафа, с наслаждением укладывал вещи в большой черный чемодан, успевая обернуться и немного послушать все то, о чем Шуга говорил, при этом совершенно не вдаваясь в хитрые хлопоты Креветки – все более погружаясь в превосходную форму своей складной речи. Хотя цельность Сахарного допускала прямую правду, казалось бы, неестественной для их отношений просьбы. Шуга прекрасно знал, что все это, скорее всего, на продажу, – куда-то, кому-то в самые ближайшие часы будет непременно предложено. Да и Креветка в свою очередь убедительно догадывался о сути своей уже непрочной тайны. Спустя часы он покидал квартиру Сахарного с чувством новой свободы и необъятного человеческого достоинства, уже заведомо подсчитывая выгоду вчерашнего посещения в глубине своего мокрого существа, шепотом выдавал: «Отоварился. Очень неплохо отоварился. Намного лучше прошлого. Убедительно лучше». Постукивая колесами едва закрывшейся дорожной клади, он с трепетом прижимал к груди, еще дополнительно подаренные вещи. Среди общего подарочного набора явственно наблюдались следующие элементы: шотландские виски, английский болотного цвета зонт, книжечка с пословицами на немецком языке, новогодняя корзинка с венскими сувенирами, пакет свежих испанских апельсинов, четыре консервы с тунцом, дешевая китайская фляжка с надписью: «Алисе лучше не пить», при этом резиновые сапоги сорок пятого размера, отвертка крестовая № 3, старый игрушечный штуцер и маленькая, но очень горькая шоколадка из Швейцарии лежали в пакете с еще всякого рода отдельной чепухой, не представлявшей Креветке подлинного интереса. «В моих руках весь мир замер на мгновение», – уступчиво делился неимущий Креветка, каждый раз с чувством депрессии волочившийся в ожидании скудного заработка, в ответ Шуга рекомендовал подержаться за глобус, провожая гостя вдоль трамвайных путей, сердито спешил, отмечая убийственное скольжение московских тротуаров.
Спустя ночь, вернувшись в свое занятное положение, Шуга снова переступил ключевой порог. «Мои глаза давно привыкли к темноте», – поверхностно выбило сердце, спрятав свое отношение в спокойствии пульса, отправляя несущую частоту в сторону театрального жанра. «Когда снег станет черным – мир в очередной раз перенесет второй замечательный предел. Так что с моей головой?», – он развернулся и ушел вслед за двигающимися кружками. Вспоминая первый осенний лед, как значение имени своего, не то издали присматриваясь к происходящему, Шуга вдался в причину непреднамеренной хитрости, осторожно совершая поворот надоевшего ему ключа.