− Выучил, только с ними говорить — будто с телевизором. Нет больше русских, немцев, испанцев, есть потребитель, говорящий по-русски, по-немецки, по-испански. Вот оно, братство человеческое, новый Вавилон!
− И башню построят?
− А зачем? Боги сами с небес спустились, в телевизоре-то удобнее. Вот ты в церковь ходишь, а с Христом что сделали? Он им про верблюда в угольном ушке, а они кресты золотят. Выходит, мы, евреи, его один раз распяли, а вы каждый день распинаете… А главное, мира не сдвинуть вот на столько, − он отметил ногтем мизинец и, выплюнув соломинку, долго смотрел, как хихикали на углу близняшки, кокетничая с мужчинами.
Братья Молчаливой едва уживались, но против Исаака Кац выступили единым фронтом.
− Своих мало? — без обиняков начал Архип. — Оставь сестру!
− Денег много, − оскалился Антип. — Возьми вон близняшек с угла.
− Денег много — подмигнул Исаак Кац. — Могу поделиться.
− Мы не продаёмся!
− А вас и не покупают.
И, сплюнув, отошёл, размахивая руками, точно срывал невидимые яблоки, которые швырял оземь.
Угрюмый седой мужчина из третьего подъезда, осторожно составляя по ступенькам инвалидную коляску, вывозил на прогулку глухонемого сына. Тот уставился перед собой, сосредоточившись на одной точке, которая перемещалась вместе с поворотами и наклонами коляски. Его небритое лицо оставалось непроницаемым. Он напомнил Молчаливой насекомое, застывшее в углу. Его кормят, поят, одевают, переносят на постель, а перед сном, сажая на горшок, обтирают мокрым полотенцем. Зачем он живет? Как проникнуть в его мысли?
Молчаливая смотрела на него из окна, выслушивая грозные наставления братьев, и ей казалось, что её против воли везут куда-то в инвалидной коляске. И такие же чувства, глядя на инвалида, испытывал живший в соседнем подъезде в квартире Кац, Ираклий Голубень, кормивший вечерами аквариумных рыбок, а всё остальное время проводивший за столом, бесцельно водя по бумаге карандашом до тех пор, пока не прочерчивал дыру − тогда он брал новый лист, так что кипа белых листов слева от него перекочёвывала направо стопкой грязных. К этому времени он стал искушён в литературе настолько, чтобы постичь истину, которой другие владеют с рождения и которую знает любой младший редактор — за теми, кто на слуху, стоит мощный издательский интернационал, преследующий свои интересы и замалчивающий всё, выходящее за их пределы. Люди искусства напоминали ему детей, играющих в царя-горы, сталкивающих друг друга с ледяной вершины, пуская в ход любые приемы, чтобы на мгновенье застыть наверху. Он видел, как ещё вчера никому не известные имена сегодня в одночасье становились у всех на слуху, чтобы завтра уйти в небытие, и как расхваливали книги, которые, прочитав, тотчас забудут. «А при чём здесь искусство? — ерошил он пятернёй свалявшиеся волосы, ломая очередной карандаш. — И при чем здесь я?» «Не отчаивайся, − поддерживала его во сне Саша Чирин