В домике, разрушенном, как иерусалимский храм, с опустевшим ковчегом и потухшим жертвенником я провела ещё год, наблюдая в зеркале, как дурнею. «Ночи мои пусты, как горсть нищего, − целовала я могильный камень, ставший для меня Стеной Плача, − а дни валятся, как мёртвые птицы…» Смешивая слёзы с горьким, скрипучим песком, я хотела согреть Соломона под холодной плитой, но однажды нацарапала морской ракушкой:
Время лечит.
Убивая наши чувства и мечты.
И вернулась к Цлафу.
У меня трое детей, а имена внуков я забываю. Сколько мне? Девочки возраст завышают, девушки занижают, женщины его скрывают, а старухи путают. Казалось, ещё вчера я верила в Деда Мороза, а теперь вспоминаю мать, предупреждавшую: «Наступит время, когда вдруг понимаешь — впереди ничего нет. И позади тоже…» Когда-то мои глаза были широко открыты, будто видели чудесный сон, а теперь они открываются от темноты к темноте, будто просыпаюсь ночью, будто под вдовьей вуалью…
Аарон — хороший семьянин, но плохой любовник. «Любовь с утра, как стакан водки, − смеется он, − весь день насмарку». И много работает. Университет мы закончили одновременно, а уже через год Цлаф стал профессором. «Не стоит тратить время на поиск истины, − отмахивается он, когда к нему пристают с вопросами, − ибо истина, как компьютерная программа, не может дать больше того, что в неё вложишь». А моя истина заключается в том, что я никогда не любила Цлафа и никогда от него не уходила. Жизнь шифрует свои тайны не хуже каббалистов, и я часто думаю, как бы она повернулась, если бы в субботу, когда цвели каштаны, разговор с Соломоном не ограничился экзаменом?
− Бабушка, расскажи сказку, − укладываясь в постель, просит меня внучка.
Её зовут Суламифь, она видит мир в первозданной чистоте, и рядом с ней я становлюсь юной.
− Жизнь без любви как плен вавилонский… − разглаживая ей кудри, мечтаю я, рассказывая историю про Соломона».
Бабка замолкала, точно ребёнок, прочитавший до конца своё выученное стихотворение, поспешно поднималась, поправляя нам одеяло, и исчезала в дверном проёме, на мгновенье пустившем свет в нашу тёмную комнату.
− Мне страшно, − прижалась Молчаливая к Исааку Кац. — Мы будем счастливее?
− И мудрее, − обнял её Исаак.
Едва Нестор запомнил всех по имени, как в доме появилось новое лицо. Квартиру с номером тринадцать в первом подъезде занял Еремей Гордюжа. Он был тех лет, когда любить себя уже не за что. «Какие у него мешки!» — тыкал он пальцем в зеркало. На него смотрел обрюзгший мужчина с глубокими морщинами, который брился, выдавливая языком бугор на щеке. Еремей Гордюжа уже давно говорил о себе в третьем лице. «Эх, Ерёма, Ерёма, — подмигивал он из зеркала, — жизнь прошла — остались годы».