Белоконь подумал, что в папке наверняка все подробно расписано.
– Никак нет, – сказал он. – Изготовление узорных ворот, оград, решеток…
– Понял-понял, – перебил Никольский. – Согласен, нужная профессия. Особенно в большом городе.
– Так точно, товарищ старший майор госбезопасности.
Никольский сделал знак лейтенантам. С его колен убрали папку, а в руку дали стакан с чаем.
– Ну вот, – сказал он. – Такое прекрасное начало и вдруг – мародерство, подозрение в диверсионной деятельности…
Белоконь молча пил свой чай и ждал, пока особистский генерал закончит эту затянувшуюся прелюдию. Однако тот не спешил.
– Но ведь искупил же ты, дружок, все искупил! Кровью и делом. Пойти и умереть в штрафной роте – это тьфу, ерунда! Красной Армии нужны именно такие поступки, как твой! Чтобы с пользой! Чтобы и языка с документами взять, и фрицев порубить на окрошку. Наградили тебя справедливо, не забыли и не обидели, разве не так?
– Так, Роман Федорович.
– А если так, то почему на нашего человека с кулаками полез?
– Личные счеты, товарищ старший майор госбезопасности.
Никольский протянул свой крюк к тарелке и подцепил на него баранок. Повертел, полюбовался.
– Эти штучки, – сказал он, – оставь для мирного времени. У младшего командира рабоче-крестьянской Красной Армии не может быть ничего личного к офицеру наркомата внутренних дел. Это понятно, дружок?
– Так точно.
Роман Федорович отправил баранку в рот и громко ею захрустел. Белоконь допил чай.
– Твое дело, – сказал Никольский, цепляя крюком следующую сушку, – пересмотрели. Начальник Особого отдела твоей дивизии… тот самый, которого ты зверски избил… признал наказание слишком мягким. Вместо штрафного батальона тебя приговорили к расстрелу.
Белоконь молча ждал продолжения. Перед расстрелом чаем не угощают. Впрочем, его пока не расстреливали – возможно, теперь иной порядок.
Он не чувствовал страха. Главное, добиться, чтобы перед казнью разрешили написать жене. Хотя бы две строчки о том, что он всегда будет ее любить. И детям – попросить прощения за будущее, которое их ждет. И – ни слова о Рите. Ни одного слова.
РИТА!
В голове вспыхнул ее образ – ничуть не поблекший, такой же яркий, как и прежде.
…Написать ей отдельное письмо. Записку на клочке бумаги. Три слова! Два! Одно: «люблю»… Какой же он дурак! Что же он наделал…
– Жалеешь, что избил нашего человека? – спросил Никольский.
Все это время он с интересом наблюдал за лицом Белоконя своим маленьким внимательным глазом.
– Жалею…
«…что не задушил!» – добавил Белоконь про себя.
– Ты из породы везунчиков, дружок, – сказал Роман Федорович. – Только по молодости не умеешь воспользоваться своим везением. А оно ведь никуда не делось, оно с тобой даже сейчас… Лейтенант, ты там заснул?! Еще чаю!