Белоконь расстелил на траве тот самый китель с уже споротыми петлицами младлея и свою широкую гимнастерку. На них он нежно уложил Риту. То, что произошло дальше, было отнюдь не той нежностью, которая случалась раньше, до войны, дома. С Ритой все было иначе. Может быть, слишком грубо и по-звериному, но так уж сложилось… Острый запах женщины, исходящий от Риты, ударил Белоконю в голову. Он вовсе не хотел быть с ней резким – но только сперва. Это вырвалось из него само и захватило их обоих. Рита отвечала тем же звериным напором. Щуплая девушка оказалась куда сильнее, чем можно было представить.
…Рысь. Так он назвал ее, и ей понравилось. Женщина-рысь. Для девушки со скромным именем Рита она слишком много кусалась. Для Маргариты, пожалуй, тоже.
Потом они повторили – перерыва не было. Полежали, прижавшись друг к другу. Совсем недолго, им помешали наползающие со всех сторон миролюбивые, но очень уж назойливые муравьи. Раньше Белоконь с Ритой их не замечали. Набросив одежду, они в обнимку побрели к озеру – сейчас там не было ни души.
* * *
Белоконь исправно посещал штаб и капитана Чистякова. Орудий пока не появилось, и в ближайшее время о них можно было забыть. Прибыло пополнение необстрелянных артиллеристов, и Чистякову пришлось отправить их в пехоту. Капитан разводил руками и отсылал Белоконя обратно в медсанчасть. Сержант только радовался.
На шестой день своей медицинской командировки Белоконь получил длинное письмо из Уфы, отправленное в управление дивизии. Конверт явно вскрывали, но это было в порядке вещей. Белоконь спрятал его за пазуху, чтобы прочесть по дороге из штаба.
В штабе открыто говорили о новых успехах немцев. Сержант узнал, что красноармейцы ушли из Ростова-на-Дону, и теперь там хозяйничает фашист. Настроение писарей, с которыми Белоконь курил, чтобы узнать последние новости, было даже не паническим – безнадежным.
Всеобщую обреченность усугубляло оживление Особого отдела, чем-то оно неуловимо напоминало пир стервятников. НКВД и ГБ в едином порыве обрабатывали поток измочаленных солдат и офицеров, чудом вышедших из окружения за Доном. Все эти красноармейцы были предателями на службе у фрицев. Потому что выжили. Как их наказывали за этот серьезный проступок, Белоконь не выяснял. От штабных разговоров у него остался мрачный осадок.
На пути в санчасть Белоконь несколько раз останавливался заглянуть в письмо. Люся, любимая Люся подробно писала о себе и детях. Послание выглядело успокаивающим, но было довольно сбивчивым: видно, она очень уставала за работой и писала урывками.