* * *
Титов сказал, что документы о реабилитации и, возможно, о присвоении ордена будут направлены уже в артдивизион Белоконя – за три дня этот вопрос решится.
Это означало свободу…
Белоконь добирался в штаб своей дивизии сперва на попутной полуторке, а потом и пешком. В первый день он проделал большую часть пути. Белоконь трясся в кузове машины, проезжая мимо все так же тянущихся к Сталинграду колонн грузовиков, танков, самоходок и просто пехоты. Потом пришлось идти пешком, ночуя в поле, убеждая каждый встречный патруль, что он не дезертир. Отпускное удостоверение у него было в порядке, но все шло к тому, что он прибудет в штаб к концу третьего дня отпуска, когда уже нужно будет либо возвращаться в штрафбат, либо идти к Чистякову. Если не считать той самой первой полуторки, попутного транспорта не было.
Белоконь шел тем же самым маршрутом, которым двигалась его штрафная рота, спеша на проклятую высоту. Он жевал мерзкую кашицу, в которую превратился немецкий шоколад, и думал, что Сивой был чертовски прав – нормальной едой это можно называть только с большого голода и только в первые дни. Белоконь представил Сивого – как он в это время тоже идет куда-то, ест такую же шоколадную кашу и так же ее клянет. Уголовник последовал совету старшины – прощаясь со штрафниками, Белоконь его уже не застал. Сивой сделал ноги, так и не дождавшись разрешения их небольшого пари.
В этом одиноком походе у Белоконя было два повода для радости. Первый: жара стала спадать. При таком незлом солнце можно было идти и днем – предварительно прополоскав форму и бинты в холодном ручье и чувствуя, как одежда высыхает на теле. Правда, после этого он очень скоро становился еще грязнее – пыль охотно липла к мокрой ткани. Вторая радость – то, что те встречные, которые хоть что-то слышали о его дивизии, утверждали, что ее штаб на прежнем месте. За полторы недели дивизия могла либо перестать существовать, либо переместиться в немыслимые дали, и Белоконю пришлось бы долго искать ее у черта на рогах. Другой вопрос – где теперь Чистяков с его недоделанным артдивизионом…
Это не главное, решал Белоконь и переключался на более важные материи. К такой-то матери Чистякова, артиллерию, отпуск! Не к ним он возвращается. Он идет к Рите. То, что штаб на прежнем месте, могло означать, что на прежнем месте и санчасть. Ему очень хотелось так думать. Что никуда не делась роща вокруг нее. Что их с Ритой озеро – все там же. Что она там, его Рита, его женщина-рысь… При мысли о том, что могло произойти с ней за эти дни, у Белоконя темнело в глазах. Он сжимал зубы, бил себя по лицу, останавливался, обливался водой из фляги.