— Господи, пресвятая богородица, Андрюша, ты?
— Я, мама, я!
Бросился наконец к матери, поднимает её, целует, а она все ощупывает его, поглаживает: никак не может поверить, что видит сына.
Переступили порог, и нас окутал блаженный, казалось забытый, уют отчего дома.
— Почему ж ты, Андрюша, весточки не подавал о себе? — Мать прильнула к сыну. — Хотела было уже панихиду по тебе служить у попа в соседнем селе. Насташа отговорила. Может, в плену, говорит, а может, сильно ранили.
— Странно, очень странно, — подал голос шофёр. — Мои старики в лесу живут — отец лесником у меня, — и то письма регулярно доходят.
Мать оглянулась на нас, всплеснула руками:
— Господи, что ж это я гостей на пороге держу? Заходите, раздевайтесь, отдыхайте, я сейчас… — и метнулась к печи.
Пока мы раздевались, мыли руки при желтоватом свете коптилки, моргающей на лежанке, запаровала картошка на столе, появилась миска с капустой и солёными огурцами. А когда сели за стол, так и бутылка оказалась тут как тут; видно, где-то далеко была припрятана, хозяйка долго вытирала её от пыли и паутины.
Сели за стол втроём, Андрей все ещё стоял посреди хаты, не отрывал глаз от фотокарточки на стене — на скамейке сидят двое очень похожих нахмуренных мальчишек. Мы догадались: это Андрей и его брат. Над братом на раме — золотистый пучок бессмертника.
— Мама… это правда?
Она скорбно покачала головой:
— Ой, правда, страшная правда, сынок. Когда загрохотало на западе, германские самолёты полетели, Юрчик сам о войне догадался и пошёл в военкомат. Просила, умоляла, даже за полы хватала: не торопись, позовут, если ты понадобишься. Где уж там, даже слушать не стал. Я, мама, комсомолец, говорит, не могу ждать повестки из военкомата, если за Сенькиной дубравой пушки бьют. Проводила его на просёлок, дальше не пустил. Не иначе, душа его чуяла беду. Даже до района не дошёл Юрчик. Однорукий Сидор, тот, что возле запруды живёт, привёз его вечером убитого. Тот с сенокоса возвращался. Говорит, может, с самолёта германского застрелили, но скорее всего, лесные вурдалаки подстерегли. Ещё до войны в лесах шастали бандиты, а теперь, в войну, они с германцами.
Наверно, она горе это тяжкое так слезами окропила, что уже не было их у неё. Андрея как будто ударили под колени: упал на лавку, зарыдал тяжело. Мать сидела возле сына, гладила рукой его белокурые волосы, смотрела куда-то невидящими глазами.
В сенях громко-задорно прокукарекал петух, и мы все вздрогнули, точно от выстрела. Мать вытерла сухие глаза, легонько взяла Андрея за руку, ласково сказала: