Очередным развлечением сделалось ходить слушать эти обвинительные речи, посасывая на веранде замороженные напитки, и это привлекало к Шомбергу больше посетителей, нежели концерты Цанджиакомо вместе с антрактами и всем прочим. Не было ничего легче, как завести эту марионетку. Кто угодно мог попробовать, и чаще всего достаточно было самого отдаленного намека. Шомберг обычно начинал свои бесконечные обвинения в бильярдной зале. Госпожа Шомберг, восседая, по обыкновению, на своем троне, глотала слезы. Она скрывала терзания твоего унижения и своего ужаса под глупой, неподвижной и роковой улыбкой — несравненной, дарованной природой маской, которую ни что — быть может, не исключая и самой смерти — не могло бы с нее сорвать.
Но, по крайней мере, в этом мире ничто не может длиться без видоизменения. Через несколько недель к Шомбергу возвратилось наружное спокойствие, как будто внутри него иссякло негодование. Было давно пора. Он становился несносен, не мог говорить ни о чем, кроме лживости Гейста, порочности Гейста, его хитрости, его подлости. Шомберг не притворялся больше, что презирает его. После того что произошло, это не было больше возможно; это не могло больше иметь успеха даже в его собственных глазах. Но его сосредоточенная ненависть бродила самым опасным образом. Один из его клиентов, пожилой человек, свидетель его многословия, сделал однажды такое предсказание:
— Таким путем этот болван кончит сумасшествием.
И действительно, Гейст сидел у него в мозгу. Вплоть до того, что плохое состояние своих дел — они никогда не были хуже со времени его отбытия на Восток, тотчас после войны 1870 года — Шомберг приписывал губительному влиянию Гейста. Никогда больше он не сделается самим собой, пока не расправится с этим хитрым шведом. Он готов был поклясться, что Гейст погубил его жизнь. Женщина, которую тот так бесчестно, так лукаво, так низко соблазнил, эта самая женщина вдохновила бы его на успех в новом предприятии. Что касается госпожи Шомберг, то, спрашивается, какого вдохновения можно было ожидать от нее? Ее терроризировали мрачные и желчные взгляды, которые он бросал на нее во время этих припадков дикой угрюмости. Он сделался вообще небрежен с наклонностью к опасным наркотикам, как будто его очень мало беспокоило, закончит ли он рано, или поздно, и более или менее прилично свою карьеру трактирщика. Этой деморализацией объясняются замечания Дэвидсона во время последнего посещения заведения Шомберга, около двух месяцев спустя после отъезда Гейста и девушки на одинокий Самбуран.