На почве хронических удач и везения, ничем не оправданных и не заслуженных, у гражданина Мудиева началась депрессия. Он порой сутками не вылезал из постели, а пищу принимал по настоятельному, многократному требованию жены, не чувствуя никакого вкуса, как бы вкусно она его ни кормила. Да, впрочем, что еда… К жизни был потерян вкус. Он лежал, как тень. Тогда деньги под разными неправдоподобными предлогами стали приносить ему домой. Он выл, рвал на себе волосы, впадал в дикую истерику, или, наоборот, в тихую депрессию, и чем хуже он себя чувствовал в подобной атмосфере, тем больше сыпалось на него всяческих благ, в основном в виде денежных знаков, ан которые, как теперь выяснилось, можно было купить все, кроме душевного равновесия и спокойствия.
Жена благоразумно распоряжалась материальными благами, прятала, откладывала, отсылала родителям, помогала всем родственникам, нуждавшимся в помощи, клала в надежные международные банки, подстегиваемая пророческой мыслью, что когда-нибудь у гражданина Мудиева поедет крыша и он, вполне возможно, захочет сжечь все накопленные денежные знаки, как в свое время Гоголь сжег второй том своей знаменитой поэмы. Ей время от времени снился один и тот же сон: муж, став на корточки, лает на прохожих, а она привязывает его за поводок к перилам на улице возле витрины, чтобы самой зайти в магазин за покупками. Как-то она, когда гражданин Мудиев был в более или менее нормальном настроении, рассказала ему свой короткий, повторяющийся сон. Он выслушал внимательно и спросил:
– На мне был ошейник?
– Не только, – хотела успокоить его жена. – Еще много-много медалей с разных выставок.
– Но ошейник был? – нетерпеливо отмахнувшись от знаков признания своей породистости, странно настойчиво стал уточнять гражданин Мудиев. – Был?
– Был, – виновато подтвердила жена и торопливо добавила. – Но не я надевала.
– Ладно, – обречено произнес он и впал в свою обычную меланхолию.
Кстати, обещанный женой ребенок так и не был зачат и произведен на свет по многим причинам: то по независящим от гражданина Мудиева, то именно от него зависящим, и то же самое насчет жены.
И вскоре, когда везение и удачи, успехи и выигрыши окончательно приперли гражданина Мудиева к стенке, готовые теперь загрызть до смерти, он вышел из дому. Посидел в сквере на скамейке под теплым весенним солнышком, чувствуя, как тепло становится макушке, а когда поднимался, зацепился брюками за гвоздь в скамейке и порвал штаны на заднице, на самом видном месте. Так с порванными брюками, из прорехи которых выглядывали белоснежные трусы, он шел по улице, никого и ничего не замечая, погруженный в свои невеселые думы, погруженный в былое, как Герцен. Но в отличие от писателя, он принял решение.