Откуда знаю – не скажу. Ни имен, ни адресов, ни прочих данных. Пусть будет так – я придумал все, наврал. «Один плюс одна» – такая история.
«Я знаю, она ему изменяет.
Она изменяет ему по-настоящему. Она уходит “к подруге” или “по своим женским делам”, а когда возвращается, то спешно скрывается в ванной. “Я скоренько!” – кричит она, трет себя мочалкой чуть не до крови, заставляя свое тело забыть о другом человеке, с которым на пару часов. “Винца хочешь?” – говорит тот, другой, встречая в прихожей. “Ага, после”. – Она тянет его в спальню или на диван, а однажды, когда ей хотелось пописать, они так и провели все два часа на кафельном полу между шкафчиком и ванной. “Как северное лето, – вспоминала она. – Сверху пекло, снизу мерзлота”.
И потом, конечно, немного вина, а еще чаю с лимоном. И абсолютное спокойствие, похожее на сытость. Дверь за ней закрывается, она идет через двор, потом на улицу, через перекресток со светофором, неохотно включающим зеленый. Она возвращается домой и все больше боится, что позабыла какой-то пустяк – вот хоть трусы надела шиворот-навыворот.
Она изменяет, я знаю, но никогда ему об этом не скажу. Он умный. Когда мы встречаемся – на кофе, или в кино, или в саду полежать в гамаках, – я не устаю удивляться, как много знает он, как много пережил и как умеет сложить в ясную законченную фигуру все то, что у большинства остается растрепанным, лохматым облаком, непонятно зачем образовавшимся. Он умен настолько, что не боится быть глупым, – он дурачится. Он тянет меня в траву, просто побарахтаться, словно голова его еще покрыта шапкой черных волос, а тело не поплыло к земле ленивым таким бурдюком. “Гули-гули!” – кричит он, я вываливаюсь из своего гамака на него сверху, боясь навредить его телу, которое хоть и выглядит большим, но где-то там, внутри, наверняка уже стало хрупким, мы же не видим, что там – внутри. Он кричит, я смущенно вторю. И она, сидя в спасительной тени, на веранде, на скамейке, сколоченной еще ее дедом, смеется нам тоже. Но может, в этот счастливый миг и она тоже стыдится, что опять была, снова ходила – и этот запах, который попробуй-ка смой.
Он умен и, наверное, знает, что она ему изменяет. Он знает, почему лицо ее, вытянутое, с желтыми щеками, принимает иногда виноватое выражение, как у доброй лошади. У нее блестят глаза, ей неловко, но ничего с собой поделать она не может. Он старше нее. Она – молода, ей чуть за тридцать, у нее много сил, и нельзя же ей – такой молодой – каждый раз засыпать с этим ожесточением, с чувством, что где-то внутри сложены острые железки, которые сейчас возьмут и порвут ее по живому, до крови. Она ему изменяет давно, а недавно стала рассказывать мне, будто мы подруги, и не помню уже, как это вдруг получилось.