Человек без имени натягивал на подрамник холст, брал кисти и палитру. Не открывая глаз, задыхаясь в хриплом кашле, приступал к очередному шедевру.
Мирофан Удищев не был Леонардо да Винчи, но выглядел так, что любой, даже очень далекий от искусства человек сразу определил бы в нем художника.
Основную площадь лица Мирофана занимала тщательно неухоженная борода. Была в ней завершенность и некая богемная надменность небожителя. Волосяной покров дополняла гривообразная, дико свободная прическа. Из густошерстого, косматого клубка выглядывало то, что, собственно, и составляло лицо — мясистый, угреватый нос и глубоко посаженые, пронзительно-подозрительные глаза неопределенного цвета.
О носе что-либо лестное сказать трудно. Нос как нос. Такие носы часто встречаются и у нетворческой интеллигенции, и даже вовсе не у интеллигенции. А вот глаза… Глаза были нехорошими. Кошачьи глаза. Не вписывались они в портрет. Будто кто-то чужой, чего-то высматривающий поглядывал из скафандра тела на враждебный мир.
Мирофан Удищев вез жену на центральный базар Ненуженска сделать осенние закупки: мешка два картофеля, мешок лука, морковь, чеснок. Ну и все остальное по мелочам. Несмотря на чисто хозяйственные, в чем-то даже низменные заботы, Удищев весь был погружен в высокий мир творчества: последними словами ругал эту бездарь — Пентюхаева, возомнившего о себе черт знает что. Мирофана до глубины души возмутил факт появления статьи в любимой народом газете «Дребездень» о творчестве его учителя и нежно любимого друга. В сердцах бил он короткопалыми руками по рулю, скорбно мотал художественно заросшей головой и в голос ругал и Пентюхаева, и, попутно, соучастников дорожного движения.
— Козел! — кричал он не вовремя тронувшемуся «Запорожцу», но это оскорбление могло относиться и к тому же Пентюхаеву, поскольку, обернувшись к жене, Удищев в гневе взревел на ни в чем неповинную женщину: — Колорит?! Какой к черту колорит! Он же не чувствует цвет. Он же дальтоник! Месит грязь по холсту, а они — колорит, колорит…
На что жена резонно отвечала:
— Мит, умоляю, смотри за дорогой.
Да, как и большинство художников, поэтов и актеров, Мирофан Удищев был нетерпим к чужой славе, ревнив к успехам друзей, завистлив и раздражителен.
Надо сказать, что это было странное, фантастическое время, когда талант вдруг сделался не нужен и даже вреден. Мерилом успеха считались исключительно деньги. В стране, где ничего не строилось, ничего не создавалось, с особой тщательностью подбирались синонимы к слову «грабеж».
Впрочем, в эти тяжелые для членов Союза художников времена, когда внезапно иссякли родники госзаказов, прекратилось строительство дворцов культуры и дворцов бракосочетания, а обнищавшие эстеты не могли позволить себе растратиться на пейзаж, Мирофан Удищев был одним из немногих живописцев, кто процветал. В материальном смысле, конечно.