Увидев ее со спины, два шаловливых курсанта пограничного училища ускорили чеканный шаг, вперя завороженные взгляды в это чудо. Они долго маршировали чуть позади дамы, изощряясь в комплиментах, но, поравнявшись и взглянув ей в лицо, смутились и поспешно отстали. Причем один из курсантов так резко шарахнулся в сторону, что едва не врезался в вековой дуб, переполошив ворон.
То, что увидели будущие защитники рубежей родины, можно было сравнить разве что с блином. Причем именно первым.
В отличие от неопытных, далеких от искусства курсантов художник Удищев впервые увидел Шамару Кукуеву с фронта и был, напротив, совершенно очарован великолепным безобразием. Не в том смысле, что его восхитило некрасивое лицо, но именно лицо, в котором не было образа. Его восхитила пугающая модильяниевская пустота в глазах. К тому же, как и все коллеги, он просто обязан был видеть мир по-своему. Хорош бы он был, если бы видел, как все. «Я так вижу!» — говаривал он с превосходством и надменностью, одним тоном осаживая профанов, пытающихся судить о его творческой манере.
Когда же случилось Удищеву увидеть Шамару со спины, он вскричал с неподдельной страстью:
— Ах, какое лицо! Вы обязательно, обязательно должны мне позировать!
И хотя речь шла именно о портрете, закончилось все обнаженной натурой.
После того темпераментного сеанса Шамара одарила Удищева комплиментом, который редко кто слышал.
— Удищев, — сказала она, — ты великий художник, но как любовник ты гениален.
Недаром монументалист Дрындопопуло говаривал с грубоватой образностью: «Мирофан, ты видишь натуру удом. Привяжи к уду кисть — и станешь великим».
Портрет Шамары, правда, так и остался недописанным.
Но зато как они любили друг друга! На белой простыне среди бескрайней полупустыни, расцветшей алыми маками. Кроватью им служила планета, страсть была космических масштабов.
В перерывах они беседовали о высоком искусстве.
— Не знаешь ты себе цену, Удищев, — хорошо начинала Шамара и тут же толкала польщенного художника в ледяную прорубь реальности. — Ты — ходовой товар, Удищев.
— Находят же люди слова, способные вдохновить, — ворчал Мирофан.
— Да, да! — настаивала Шамара. — Художник — это тот же товар. То же мыло, та же зубная паста, прокладки с крылышками, наконец. Художник, который не распродается, не художник. Посмотри на Полуоборота. Заперся в своей развалюхе и творит, видите ли, бессмертное.
— Козел! — охотно согласился Удищев.
— А кто ему сказал, что он творит бессмертное? Рано или поздно только рынок, только цены рассудят, кто талантлив, а кто бездарен. Нет, пока художник не продан — он не художник, — настаивала Шамара.