— Эй, любовнички, вы мне все перила переломаете, — приструнил их Удищев. — Отринь от балясин!
Парочка откачнулась от перил и влипла в стенку. Одна из картин, висящих в лестничном пролете, с грохотом свалилась на ковровую дорожку. Происшествие это развеселило подгулявших и распаренных привидений.
— Люсьен, — торжественно объявил коротышка, возвращая на гвоздь поверженную картину, — сейчас я буду приобщать тебя к искусству. Удищев, тебе никто не говорил, что ты круче Леонардо да Винчи? Вот и правильно.
Опознав в толстячке самого Дусторханова, Удищев стерпел погром и хамство.
На картине, криво водруженной на дюбель, была изображена девица с лицом, занавешенным густыми каштановыми волосами. Девица гордо выпятила острые, как заточенные карандаши, груди.
— Ой, — не поверила рыжая Люся, — таких грудей не бывает. Такие груди только у коз бывают.
— А мы сейчас сравним, — деловито сопя, Дусторханов стянул с Люси простыню.
Люсина грудь действительно была совсем другой — пышной, каплевидной, овальной. Однако различие это не смутило главного дребезденца.
— Художник передал груди с фотографической точностью, — защитил он Мирофана. — Точно такие груди были напечатаны в «Дребездени» за ноябрь месяц.
— Шли бы вы в баню, ценители искусства, — холодно посоветовал Удищев.
— Нам бы где отдохнуть, — подмигнул ему Дусторханов и задергал ручку ЗАПРЕТНОЙ комнаты.
…За запертой дверью, в темноте, сидел в углу, поджав под себя ноги, бомж и судорожно водил перед собой рукой. Невидимой кистью он мысленно писал новый пейзаж.
Человек без имени не любил шумные банные вечера. Перед приездом гостей хозяин велел выключать свет и ничем себя не обнаруживать. Хорошо кошкам — они могут видеть в темноте. Бомж завидовал Филимону и мечтал поменяться с ним глазами.
Впрочем, какая разница — писать красками по холсту или пустой рукой по воздуху. Ничем по ничему даже лучше. То, что он видел, никогда полностью не совпадало с тем, что в конце концов появлялось на холсте. Всякий раз, закончив картину, он испытывал разочарование, одиночество и бессилие. Словно его замуровали в колодце, о чугунную крышку которого стучит нудный нескончаемый осенний дождь.
Жалкая клякса из красок была совсем не похожа на тот мир, который ему представлялся.
Мухой, бьющейся о стекло, — вот как он себя чувствовал, пытаясь передать цвета этого мира.
Для того чтобы передать то, что он видел, мало было написать, нужно было создать этот мир. Перед каждой новой картиной он испытывал восторг и ужас бездны, в которую нужно было броситься. Ему предстояло создать новый мир, стать Богом. Бренное, слабое тело его не выдерживало вселенной тоски бездействия. Он не мог не создавать эти миры…