— Отлично! Этого сюда, а Зотов со своими — на месте!
Машина дернулась, поползла по дачному бездорожью, проваливаясь, раскачиваясь с боку на бок, и Николай Иванович впервые осознал, что сам он теперь в наручниках и словно в тисках зажат меж двух бугаев на заднем сиденье. В голове крутились обрывки мыслей: «За что?» и «Почему я?», но доминантой среди них звучало: «А где же Алик? Неужели его тоже взяли?» Но ведь сказали же, что поймали одного, так, может, Алику удалось скрыться? И посреди этого отчаяния будто молотом по железу стучало и оттого гналось прочь нелепое и потому особенно навязчивое сомнение: «Неужто Женька? Ну, не гад же он, в самом-то деле!».
После той единственной нечаянно оброненной фразы охранники всю дорогу хранили упорное молчание, и Николай Иванович невольно начал выстраивать свою защиту от неведомых пока обвинений. От первого недоумения не осталось и следа — дело, как и предупреждал Алик, принимало слишком серьезный оборот, но раздражение осталось. Да кто они такие, черт побери, что позволяют себе хватать первого встречного? Так, ни за что ни про что, не спросив ни имени, ни отчества, не поинтересовавшись даже, тот ли это человек, которого они ищут. Но тут же встал перед ним и вполне резонный вопрос: а кого они ищут? Альку? — так не на того напали, и это очень скоро выяснится. Кого-то из его друзей? Но почему у него на даче? С какой стати? И что вообще означает это их: «Одного поймали»? Они что, собирались тут поймать целую дюжину? Одно для него вырисовывалось совершенно ясно: никого другого поймать им не удалось, а он для них не добыча. Он здесь вообще ни при чем. Он приехал к себе на дачу. Он живет, ни от кого не прячась. А то, что он знает Алика, что Алик его друг, — так это никакое не преступление, и потому задерживать его они не имеют никакого права.
Все эти мысли крутились в его голове, наслаиваясь одна на другую, и все же четкого понимания происходящего у Николая Ивановича не было. А его упрямая и ничем не обоснованная уверенность, что все должно немедленно проясниться, только сбивала его с правильного хода рассуждений.
Первым же неприятным испытанием для Николая Ивановича стало то, что помещение, куда его наконец привели, оказалось вовсе не кабинетом, как он наивно полагал, а самой что ни на есть настоящей камерой. Мутная лампа под низким потолком, голый стол да два-три табурета — вот и все, что он разглядел, как только с головы его стянули проклятый мешок. И ни оконца, пусть зарешеченного, замазанного краской, засиженного мухами, ни щелочки, куда бы пробивался дневной свет. И мысль о том, что тут, наверное, ничто не изменилось со времен отца, и, может быть, он тоже все это видел, стала первой нерадостной мыслью, пришедшей в голову. Это было как наваждение, словно бы мгновенный обморок, и Николай Иванович невольно тряхнул головой, прогоняя от себя непрошеное видение.