— Делайте что вам приказано, Баранов. Мойте рубку, — натянутым голосом приказал Микешин.
Витька с удовольствием снова взялся за ведро, предвкушая грандиозный скандал.
Костя подошел к Микешину вплотную и, как всегда, тихо, с издевочкой, спросил:
— Рубку, значит, будете мыть? А бревна кто крепить будет? Вы, случайно, не ветеринарный институт кончали?
— Вымоет рубку, пойдет крепить бревна, — упрямо сказал Микешин. Он чувствовал, что боцман прав, но уступить ему теперь уже не мог.
— Так, значит, не пустите Баранова? Наверное, вас за такие распоряжения скоро в капитаны произведут. Вот смеху-то будет…
— А вы не забывайтесь, боцман. Я все же на вахте, — вспылил Микешин.
— А хоть на Эйфелевой башне будьте. Если вы ничего не смыслите в морском деле, не надо было на мостик залезать. Служили бы себе… — Костя на секунду запнулся, подбирая слово пообиднее, — служили бы себе курощупом…
— Я вам еще раз говорю: не забывайтесь. Вон с мостика!
Этого Костя не ожидал.
— Кого гонишь?.. Меня? Боцмана? Ну смотри… Ты еще вспомнишь Кириченко… Эй, Витька, пойдите вниз за горячей водичкой, она у вас остыла. Ну, быстренько, быстренько, я вас очень прошу. — И Костя, злобно взглянув на Микешина, стал подталкивать Витьку.
Боцман и Баранов быстро спустились вниз.
— Баранов! — крикнул Микешин.
Но матрос не вернулся.
7
Пройдя Кильский канал с его высокими мостами, с берегами, аккуратно выложенными камнем и зеленым дерном, потом неприветливую Эльбу, «Унжа» вышла в Северное море. На прощанье ей долго «кланялся» раскачивавшийся на волне красный плавучий маяк «Эльба-I».
Дул холодный, резкий ветер. Теперь до Лондона оставалось не более полутора суток хода. С вечера неожиданно ударил мороз. С наветренной стороны термометр показывал минус двенадцать. Сдавая вахту, Шалауров заботливо сказал Микешину:
— Одевайтесь теплее, Игорь Петрович. На мостике стоять невозможно; пронизывает насквозь.
Глаза у старпома слезились, лицо было пунцовым, а на ресницах и бровях таял иней. Он все время дул на пальцы.
Микешин надел поверх шинели полушубок, поднял воротник и вышел на мостик. Ледяной ветер колол лицо тысячью острых иголок. Из глаз сразу же потекли слезы. В тусклом луче топового фонаря бешено кружились колючие снежинки.
«Унжу» качало. Она переваливалась с борта на борт, поднималась, снова опускалась, глубоко зарываясь носом, и тогда Микешин слышал, как заплескивает волна на борт. Временами ветер срывал гребни и приносил на мостик соленые брызги.
Ветер дул навстречу, свирепо ударял в грудь дряхлого судна; его порывы делались все чаще, и в этих разъяренных попытках помешать движению парохода было что-то зловещее, угрожающее. Через пятнадцать минут Микешин так замерз, что был вынужден зайти в рубку. Даже полушубок не спасал от холода. У штурвала стоял матрос Оленичев. Картушка компаса отчаянно раскачивалась и, постояв несколько секунд у курсовой черты, снова и снова бросалась в стороны на десять — пятнадцать градусов. Матрос тщетно пытался удержать судно на курсе. В час Баранов принес отсчет лага и сменил Оленичева. Микешин сверил показания прибора.