События, которые предстали передо мной, порадовали. Подъезжая, я заметил, что торчащий из-за мешков с песком зенитный пулемёт покоится на треноге в гордом одиночестве с бюстгальтером на стволе. Возле него никого не было. Весь караул собрался у броневика, предаваясь распитию и поеданию привезённых подарков. От подобного разгильдяйства у Клаусовича чуть не слетело пенсне. Такого отношения к караульной службе он не помнил со времён брожения в армии, поддавшейся революционной заразе. Он уже вошёл в роль генерала и собирался устроить разнос, если потребуют обстоятельства, но лишь зло усмехнулся.
- Это не солдаты, - произнёс он, - уму непостижимо.
- Это оккупанты, Петер Клаусович. И ведут они себя как хозяева жизни. Видите, как победы отмечают?
Я вылез из машины, посмотрев сначала на початую бутылку, затем в сторону развивающегося как флаг женского белья и остановил взгляд на вытянувшегося по стойке "смирно" ближайшего ко мне немца. Указав на него пальцем, строго произнёс:
- Унтерфельдфебель, цу мир! Немец живо подбежал и начал представляться по прибытии:
- Унтерфельдфебель Штельцер мельдет зихь ви бефолен, херр гауптман.
Демонстративно принюхиваясь к водочному запаху, я скривился и процедил сквозь зубы:
- Тринкер (пьяница).
Оставив его стоять у крыльца станции, я направился к зенитному пулемёту и сорвал со ствола бюстгальтер. За мешками послышалось шевеление. Правая рука опустилась в карман шинели, и ладонь обхватила рукоять пистолета. Обойдя матерчато-песчаное чудо фортификации, я столкнулся с пулемётчиком, ловко застёгивающим ремень поверх караульного тулупа. В углу, стояла такая же, как возле броневика бочка, на утоптанном снегу разбросана солома, а на скамеечке, прячась за наброшенное сверху грязно-серое одеяло, в стену из мешков вжалась чья-то фигура. Мне были видны лишь валенки, тридцать пятого или чуть большего размера. Детские. Глушитель пистолета упёрся в грудь немцу. Он успел скосить глаза на мою левую руку, схватившую его за воротник и больше ничего. Звука выстрелов практически было не слышно. Ноги пулемётчика надломились, и он стал сползать на заботливо постеленную солому. Не всегда пословицы верны. Видать, не знал немчура, что на каждую хитрую … а вот в того, кто под одеялом я выстрелить не смог. В голове, вроде, как возникла картинка, что пули прошили материю, даже вмятинки на ней появились, но это было не так. Нельзя детей убивать. Ни одна идея, кровная месть или война не стоят того. Развернувшись, я вышел из укрытия, держа руки за спиной, делая вид, что что-то рассматриваю в небе и крикнул: