- Переписываетесь?
- Как сказать, по почте боялся, только весточки передавал. Есть у меня в Берлине коллеги, будь они неладны, через них и посылал. Ну и они соответственно, мне от моих слали.
Сигарета в руках Петера стала тлеть почти у пальцев, и он стал смотреть по сторонам, куда бы выкинуть окурок. Увидев, как я показываю на старое ведро, он с благодарностью кивнул и ловко зашвырнул остаток сигареты, как гаубичный снаряд, по крутой параболе.
- Петер Клаусович, оставьте его себе, - сказал я, протягивая портсигар, - нам ещё многое надо успеть перед моим отъездом.
***
Дел и вправду было не впроворот. В некоторые свои возможности я решил посвятить Петера Клаусовича. Первый раз в сорок первом году я появился в мае, на праздник. Пришлось навестить близлежащий районный центр. Причиной этого была проверка телефонного кабеля, проложенного в основном по дну реки. В усадьбе была прямая связь с почтой Хиславичей, о существовании которой почтовые работники даже не догадывались. Для них мой звонок воспринимался как иногородний, и я мог связаться практически с кем пожелаю. Подняв трубку и поняв, что "халявы" почему-то нет, а сигнал поступает, я собрался в дорогу и вышел за дверь. Каково было моё удивление, когда я застал во дворе то ли беглого зека, то ли заплутавшего путника, пытавшегося вскрыть амбар. Вытащив пистолет, я направился к нему, и ничего умнее не придумал, как окликнуть несчастного. Только я крикнул, как тут же получил удар в грудь, слившийся с сухим треском выстрела. Подельник ломавшего дверь амбара стоял чуть в стороне и стал мне виден в самый последний момент. В руке у него был револьвер, едва видневшийся из широкого рукава пиджака, явно с чужого плеча. Сам он был маленький, метра полтора, в кепке надвинутый на самые глаза. От неожиданности я упал, выдохнув что-то короткое и нечленораздельное. Бронежилет защитил, но в груди просто горело огнём. Мужичок возле амбара обернулся, небрежно бросил взгляд и вновь занялся своим делом, обронив пару слов на каком-то суржике, похожем на польский язык. Меня посчитали убитым. Теперь, когда стрелявший приблизился, я смог разглядеть этого человека: пиджак не виноват в том, что висел на нём, он был пошит на обычный рост и на обычного мужчину. Просто стрелок был уж очень щуплым и походил на подростка, но с оружием в руках, а это решало всё. Как только подросток обрадовано известив своего приятеля звонким голосом по-русски о новых сапогах, я выстрелил. Сначала в коротышку с револьвером, а потом во второго. По два выстрела на каждого. Низкорослый согнулся пополам, обхватив руками живот, упал на колени, и заскулил, подвывая нечеловеческим голосом. Стоявший у амбара не упал, хотя я был уверен, что попал в него, только присел и швырнул в меня молоток. С десяти шагов он промахнулся на какой-то сантиметр от моей головы. Ещё две пули в него, одна из которых угодила в шею и кровь брызнула как из лопнувшего шланга. Несмотря на рану, он ещё сделал пару шагов, и я всадил в прущего на меня как танк здоровяка остаток магазина. За эту минуту я взмок, ощутив, как пот бежит по спине. Всё же молоток чуть не убил меня. Отдышавшись, я встал с земли и смахнул кепку с мелкого. С револьвером была женщина. Короткая стрижка под мальчика, подведённые глаза и румяна на щеках. Её спутник, настоящий атлет, с которым не захочешь встретиться в рукопашной, имел в кармане на груди золотой крест четвёртого класса. Таким награждали только наиболее отличившихся польских офицеров. Каким образом они угодили сюда и что собирались делать я так и не узнал. Ни бумаг, ни каких-либо документов с ними не было. Не стала стрелять бы в меня женщина, может, и разошлись бы миром. А с ворами и убийцами, каковы бы не были их заслуги в прошлом, разговор короткий - смерть. Именно тогда я установил камеры наблюдения, замаскировав под скворечники, и не выходил за дверь, пока не просматривал хотя бы получасовую запись, не считая наблюдения в реальном времени.