— Вы не хотите рассказать мне о себе, моя дорогая?
— Нет.
— Вы… вы хотели бы исповедаться?
Она уставилась на него со смешанным чувством ужаса и омерзения.
— Я не думаю, что вы каким-либо образом имеете право…
— Судить? Вероятно, нет. Но ведь вы меня осудили?
Она засмеялась резко, коротко, невесело:
— А вы не заслужили осуждения?
— Как растлитель? Как педераст? Как мерзость в земном царстве Господа?
— Как все это, да.
Улыбка его была доброй, от чего ей еще жутче стало.
— И все же, доктор Скалли, разве я не создание Божие, как и вы?
Она встала.
— Не думаю, что Бог когда-нибудь признает вас — после того, что вы сотворили с этими мальчиками.
На полпути к двери ее остановил его голос, в котором прозвучало что-то от проповедника с кафедры:
— Знаете ли вы, почему мы здесь живем? Мы, называющие своим домом этот мерзкий ящик с монстрами?
Она обернулась. Он продолжал:
— Потому что мы ненавидим друг друга так же, как ненавидим сами себя. За наши мерзкие пристрастия.
Ее приподнятая губа скорее напомнила собачий оскал, чем улыбку человека:
— От этого они не становятся ни на каплю менее мерзкими.
Он развел руками, почти как в жесте благословения.
— Но откуда же идут эти пристрастия? Эти наши неуправляемые импульсы?
— Не от Бога, — сказала она.
— Не от меня, — ответил отец Джо. — Я себя кастрировал в двадцать шесть лет.
Это ее потрясло. И правда ад. Но это ад отца Джо, и ей оттуда надо было уйти. Она пошла к двери.
— И о видениях этих я тоже не просил, — сказал он ей вслед.
Она остановилась, держась уже за ручку двери. Оглянулась.
— «Притчи», 25:2, — сказал он.
— Что? — спросила она, сдвинув брови.
— «Слава Божия — облекать тайною дело, а слава царей — исследовать дело».
— Не смейте мне Писание цитировать!
Он спросил спокойно:
— Зачем вы приезжали?
Она ничего не сказала. Ее трясло, рука лежала на ручке двери… но не повернула ее.
— Чего вы боитесь, дитя мое? — спросил он.
Она, все так же хмурясь, ответила:
— Вы сказали: «Не опускайте рук» — почему? О чем это было?
Он пожал плечами, покачал головой, и перепутанные змеи его волос будто ожили, всколыхнулись.
Почти выведенная из себя, она шагнула к нему и спросила требовательно:
— Зачем вы это сказали?
Он смотрел на нее, не мигая. Голос его упал почти до шепота:
— Я не знаю.
— Не верю!
— Я не лгу вам. Я говорю правду.
— Это были ваши слова — что они значили?
Он снова пожал плечами:
— Я не знаю, почему я их сказал.
— Вы смотрели прямо мне в лицо!
Она нависла над ним, ярясь, сжимая кулаки в желании заколотить ими по нему, как ребенок лупит кулачками родителя, когда не может понять его строгости.