Выглядел Семен Барух смешно: в обычной для евреев ермолке, длинной посконной рубахе, а на поясе широкий кожаный ремень с карманом для денег и нож в кожаном чехле.
— А нож тебе зачем? — спрашивали новые посетители.
— А чтоб не зарезали, — отвечал. — Я и сплю с ножиком.
Такой разговор был всем понятен: в Кричеве тем летом зарезали и обобрали корчмаря.
— Неужто можешь убить человека?
— Ха! А что тут трудного? Чик и нету!
Слушали и посмеивались: непохоже, чтобы Сема был такой смелый и ловкий.
Помогали ему в корчме жена и дочка Циля — обе крепкие, поворотливые.
— Ага? Видал? — обращался Семен к Юргену. — Зачем тебе Ривка? Разве Циля хуже?
Интерес Юргена к Ривке был скоро замечен и разнесся по городу.
— Так ведь ты не отдашь ее за меня, — улыбался Юрген.
— Почему не отдам? Отдам! Попроси хорошо! Подарок принеси!
— Дорогой п-подарок?
— Ну! Посмотри на Цилю! Можно такую девушку взять за дешевый?
Циля и в самом деле была хорошенькая, от слов отца вспыхивала, сердилась и становилась еще красивее.
Предлагал Семен посвататься и другим посетителям, но если вдруг кто-то из них в самом деле проявлял интерес к девушке, тотчас хлопал в ладоши: «Иди отсюда, — прикрикивал по-еврейски. — На кухню!»
Помещение корчмы вплотную примыкало к дому Семена. Кухня находилась в доме, дверь в дверь с входом в корчму. Во время обеда посетителей было всегда мало, но к вечеру становилось тесно и шумно. В праздничные и базарные дни корчма и вовсе превращалась в пьяное, а порой и разбойное место, и Юрген снял комнату у купеческой вдовы Зоси. Пришел он к ней поздно, темнело, но Зося, обрадовавшись возможности получить малую денежку, тотчас побежала в полицейскую канцелярию сделать соответствующую запись в книге приезжих. «А как же, — пояснила Юргену. — Пан исправник у нас строгий, если что — на съезжую и — кнутом». Была она рада и денежке, и тому, что в доме появился человек. «Скучно мне, пан Юрген, ох, как скучно!..»
Женщина она была молодая, аккуратная, плату попросила умеренную, готовила хорошо — Юрген был полностью удовлетворен. Во время ужина она ставила и себе тарелочку, садилась напротив, ела подчеркнуто аккуратно, поминутно утирая яркие крупные губы платочком, и порой хитро интересовалась: «Чего у тебя слова какие-то кривые? Говоришь понятно, а слова кривые». — «Немец я». Зося улыбалась. «А что молчишь? Нравится тебе моя еда или нет?» — «Нравится». — «Ну так похвали. Мой хозяин помер, некому похвалить. Женщина без похвалы жить не может». — «Очень вкусно». Смеялась: «Мне нельзя держать тебя на постое, а я держу. Я еще женщина молодая, могу и замуж выйти, а то, что ты у меня живешь, — нехорошо. Что могут подумать. А ты не боишься, что подумают?» — «Нет, не боюсь». — «Конечно, чего тебе бояться, ты мужчина.»