На утренней зорьке Зина, Бодров и я пришли в расположение первого батальона. Мы заняли свои места до восхода солнца и начали наблюдать за траншеей немцев. Чего там только не было! Разноцветное тряпье, консервные банки, ведра, бутылки, кирпичи, куски фанеры, кости, каски, куски железа, мотки проволоки, противогазы…
Бодров впервые был на этом участке. Он посмотрел на меня и развел руками:
— Вот и попробуй найти кого-либо среди всего этого барахла.
Зина подала Бодрову блокнот:
— Толя, полюбуйся, это я зарисовала их оборону со всеми украшениями. Возможно, ты на свежий глаз заметишь что-нибудь новое.
Я всматривался в расположение противника. Скоро рядом со ржавым ведром у бруствера я увидел лежащего фашиста. Он прислонился плечом к стволу опаленного дерева с теневой стороны: луч солнца не мог коснуться его лица и рук. Его голова была обмотана темной тряпкой, лишь подбородок, рот и половина носа открыты. Я показал товарищам находку.
— Ну и ну-у! — протянул Бодров. — Ай да подлюга, как пристроился!
Строева, устанавливая запасной бронированный щиток в свою бойницу, подшучивала над Бодровым:
— А ты, Толя, гляди покрепче, а то проморгаешь.
— Как бы не так, не проморгаю, не первый раз вижу эту животину.
— Не торопись, Толя. А если это только чучело, тогда что?
— Да какого тебе черта чучело, гляди лучше: весь трясется от страха.
Я не сводил перекрестия прицела с головы фашиста, выжидая, когда он повернется в нашу сторону.
К лежащему немцу подбежала большая рыжая крыса. Она без всякой опаски приблизилась к его лицу, обнюхала сначала подбородок, потом рот, затем встала на задние лапы, но, кем-то напуганная, юркнула немцу за пазуху.
— Тьфу ты, дьявол! Откуда она только объявилась?
Бодров открыл рот от удивления.
— Толя, закрой рот, а то, чего доброго, рыжая за язык тяпнет!
— Тьфу, дьявол, как же это я не разглядел! Брось гоготать, впервые вижу такое представление, — отмахнулся смущенный Бодров и добавил: — А я, ей-богу, хотел стрельнуть, да пожалел крысу.
— Ну и лежал бы с пулей в черепке. Ищи живого, он тут где-то поблизости притаился.
Этот случай напомнил мне об одной встрече со старым приятелем Петром Андреевичем Тимониным. Я встретил его на площади Ленина, когда ходил навещать своего сына Володю во второй половине февраля 1942 года. С трудом узнал я тогда первоклассного гимнаста. Высохшее до предела, костлявое лицо Петра Андреевича было какого-то пепельного цвета, глаза провалились. Рот стал неестественно большим, губы потрескались.
Слова он тянул нараспев. Его стройная, гибкая фигура легкоатлета согнулась, руки висели как сухие палки.