— А что случилось?
— Откуда мне знать, приказано вас найти, и все тут.
Три километра связной и я бежали без передышки.
Часовой, стоявший у штабной землянки, еще издали увидел нас и крикнул:
— Опоздали! Гусь-то улетел, не стал вас ждать.
— Какой гусь? — спросил я, оторопев.
— Натуральный гусь, какой же еще, только дикий. Повредил себе летом крыло, вот и остался у нас зимовать. Пролетит метров двадцать — тридцать, присядет на снег передохнуть и опять летит подальше от человеческого глаза. — Часовой понизил голос: — Понимаешь, у самого носа полковника пролетел. Вот тут-то ему гусятинки и захотелось. «Кто здесь известный снайпер?» — спрашивает. «Пилюшин», — говорят. Вот он и послал за тобой. Ну а гусь-то не стал тебя дожидаться, потихоньку да полегоньку улетел. Вон туда к шоссейке.
— Какой полковник? Какой гусь? Ты что мелешь?
— Откуда мне знать, сам увидишь.
Я зашел в землянку командира полка Путятина. Меня встретил незнакомый мне полковник, которого, впрочем, я где-то встречал.
— Ты снайпер? — спросил он меня.
— Так точно.
— А сколько у тебя на счету убитых немцев?
— В обороне шестьдесят два. При отступлении не считал.
— Значит, не знаешь, сколько убил немцев?
— Нет, знаю, товарищ полковник.
— Я вызвал тебя, чтобы проверить, действительно ли ты такой меткий, как мне докладывали, — бьешь немца в глаз. Полковник снял с руки часы и повертел ими у моего носа: — Вот мишень, понимаешь?
— Понятно, товарищ командир.
— Я поставлю эту мишень на двести метров, попадешь — твое счастье, не попадешь — отниму снайперскую винтовку! Понимаешь?
— Ясно, товарищ полковник.
Тут только я увидел, что он не особенно твердо держится на ногах.
Полковник накинул на плечи дубленый белый овчинный полушубок, взял шапку-ушанку. Выйдя из землянки, отшагал вдоль насыпи железной дороги двести пятьдесят шагов, положил на снег шапку. На нее часы.
— Разрешаю стрелять с любого положения. Понятно?
— Понятно, товарищ полковник.
— Ну, стреляй!..
Из блиндажей автоматчиков, разведчиков, штабных сотрудников повысовывались головы, стали выходить любопытствующие люди. Послышались приглушенный смех, голоса:
— Неужели Пилюшин станет стрелять в часы?
— Станет. Для него часы — большая мишень.
— Часов жалко. Глянь, никак, золотые, да еще и светящийся циферблат.
В другое время я не стал бы стрелять в часы. Но полковник, глядя на меня исподлобья, продолжал твердить:
— Стреляй, стреляй, тебе говорят!..
Я выстрелил. Связной бросился к шапке. Он взял ее, как тарелку с супом, и осторожно понес на вытянутых руках к полковнику.
— А где часы? — спросил полковник.