– Всем, кто в состоянии ему помочь, всем, кроме Фиделя, надо через агентуру и лидеров коммунистического подполья разъяснить нашу позицию. Ну, а Фидель, во-первых, будет слишком далеко, а во-вторых, он не всемогущ.
– Точно. Без нашей поддержки Че захлебнется от беспомощности и малочисленности последователей. Верно, Семичастный?!
– Верно, Леонид Ильич. Только не захлебнется, а задохнется, он астматик, – напомнил, упражняясь в черном юморе, председатель КГБ.
– Какая разница, как он умрет! – подытожил Брежнев. – Некролог должен будет быть сухим, как Суслов… умеет их писать, и не на первой полосе. Велика честь! Понял, Миша?
Суслов согласился, как всегда важничая, но добавил:
– Мертвый он может стать еще опаснее для нашей идеологии, чем живой.
– Не каркай. Мертвые не кусаются, – прагматично и с юмором заметил генсек.
И тут Суслов согласился без комментариев.
Словом, Москва тоже выработала свою стратегию. Если дело, начатое Че, закончится провалом – он дискредитирует сам себя, а если его еще и убьют американские наймиты – СССР от этого только выиграет.
– Дорогой Фидель пусть делает, что хочет. Но только без огласки. И пусть запомнит нашу доброту. Надо дать ему деньги на цементный завод, и откомандируйте ему наших инженеров. Он просил помочь с автомагистралью и мостами. Теперь он перед нами в еще большем долгу. А долг платежом красен… – таково было резюме заседания.
Могли Кастро тогда, в начале 1965 года, предположить, что погасить свой долг ему придется сделкой с собственной совестью. У них не вышло заставить его предать Че, но они заставили его предать самого себя.
В 1968 году Москва потребует выступления Фиделя с поддержкой ввода советских войск в мятежную Чехословакию. Ему напомнили о долге перед СССР и грозящем Кубе бойкоте в случае отказа. Фидель откликнулся лишь на пятый день, последним из лидеров социалистического блока. Он знал, что, пойдя на такую подлость, он отвратит от себя прогрессивных людей всего мира. Но он на это пошел. Когда он с дрожью в голосе произносил слова, оправдывающие интервенцию Советов, он, без сомнения, помнил санкционированную Дядей Сэмом попытку интервенции своей страны. И не находил в двух этих имперских агрессиях никакой разницы. Однако он сказал, что сказал…
Че ни за что не сказал бы… Он бы осудил агрессора. А Фидель произнес противные душе слова, за которые казнил себя всю дальнейшую жизнь. Предавая самого себя, он надеялся спасти тем самым кубинцев. К тому моменту он не мог, как в молодости, потакать своей гордости, ведь он стал политиком, оружие которого компромиссы, превращающиеся в запоздалые раскаяния. Как он, уже ставший седым старцем, завидовал Че, своему другу. Эрнесто остался вечно молодым, несломленным и гордым. И все-таки ему было проще не поступиться гордостью, ведь, делая общее дело в Конго и Боливии, он отвечал лишь за свою жизнь и жизни своих немногочисленных герильерос.