В эти секунды человек, стынущий среди заснеженной степи, на нейтральной полосе между своими и чужими, человек с перебитыми ногами, истекающий кровью, потерявший последние силы, — в эти секунды он счастлив.
Тополиный пух в летнем воздухе, тополиный пух над землей, обласканной солнцем.
А человеку неполных девятнадцать лет. Он еще не любил в жизни женщин, строил не дома, а убогие землянки, он баловался красками, но только баловался… Неполных девятнадцать лет, он ещё не успел стать человеком, он лишь мечтал им быть.
Тополиный пух гонит ветер…
Стыдливые зори над пасмурными лесами, слежавшиеся туманы под блеклой луной — счастливые откровения на холсте красками, знакомые губы Нефертити… Всего этого может не быть.
Плывет тополиный пух…
И коченеют на морозе руки…
Обшитый крупными листами фанеры потолок, запах йода, чей-то голос упрямо долбит:
— «Гвоздика»! «Гвоздика»! Отвечайте, «Гвоздика»!
Чуть скосил глаз — под потолком угол зеркала.
— «Гвоздика»! «Гвоздика»! Говорит «Лотос». «Гвоздика»!.. Черт бы их побрал! Не может же быть порыва…
Над самой головой обрадованное:
— Эге! Моргает!
Знакомое лицо — узкое, морщинистое, с пучками белобрысых бровей. Лицо морщинистое, но не старое, где он его видел?
— Ну как, дружба? Очухался?
Федор попытался подняться.
— Лежи! Лежи!
Но он уже успел разглядеть черный рояль, на лакированной крышке, как на полке, грязные котелки. И вспомнил, что морщинящееся в улыбке лицо — младший лейтенант Зеленчаков. На рояле Сашка Голенищев выклеивал одним пальцем веселенькое: «Соловей, соловей, пташечка…»
— Голенищев… Там… Он ранен… А Сивухин наповал…
Мопщинки распустились:
— Голенищев здесь. Вытащили, как и тебя.
— Где он?
Помолчал, ответил нехотя:
— За порогом. Ему теперь все равно где лежать.
* * *
Жарким августовским днем пятитонный грузовик затормозил посреди украинского села. С высоты холма, откуда сбегала дорога, это село с белыми хатками, утонувшими в зелени, казалось уютным, открыточно красивым. Вблизи же — на побеленных стенах оспины пуль и осколков, стекла выбиты, посреди дороги воронки, за зелеными купами деревьев прячутся пепелища.
Шофер грузовика выглянул из кабины, крикнул в кузов:
— Сыпьте. Дальше не везу.
Несколько солдат, подхватив тощие вещмешки, спрыгнули на землю, огляделись.
На площади, у колодца, обнесенного бутовым камней, толпились пленные — мятые суконные мундиры нараспашку, маскировочные в лягушачьих разводах костюмы, пыльные заросшие лица. Возле них, рослых, звероподобных на вид, — мальчишка с автоматом, круглая конопатая рожа, поблескивающая медаль «За отвагу» на затертой гимнастерке.