«Фат, глуп, как пробка, заносчив и без всяких тормозных центров, — подумал Марин, — но он нас бил, и бил крепко, талантливо. Тут что–то не так. Нужно быть начеку…»
Зинаида Павловна чуть пригубила бокал и отодвинула его в сторону. Марин чувствовал, что она очень страдает от всего происходящего, что ей горько и стыдно. Конечно, ей бы хотелось представить Марину крымских героев совсем иными — идейными борцами, титанами.
Поезд тронулся и пошел, медленно набирая ход. За окнами промелькнули разбитые станционные строения, пожухлые осенние кустарники, потом из–за поворота понеслась навстречу бескрайняя, уходящая к горизонту степь. Слащев задумался, поставил бокал. На стыках вагон подрагивал, скрипел, и бокал отзывался мелодичным и чистым звоном.
— Вы свежий человек из Парижа, наверное, задаете себе вопрос, — вдруг произнес Слащев совершенно трезвым голосом. — Вы спрашиваете себя, как же воюют эти люди? Этот Стелобат, эти мальчишки юнкера, наконец, этот опереточного вида генерал, безудержный пьяница и наркоман?
— Я не задаю себе таких вопросов, — сказал Марин.
— Врете, задаете, — уверенно и зло сказал Слащев. — Слушайте, я отвечу. В 18–м русские люди поднялись против большевистской тирании. Их было мало, этих героев: Алексеев, Корнилов. Но им верили. Под их знамена встал цвет армии, потом знамя, выпавшее из их рук, подхватил Антон Иванович Деникин, но военное счастье изменило и ему. Многие у нас считали, что виной тому генерал Романовский, начальник штаба. А дело не в нем. Генерал Врангель призывал Деникина оказать Колчаку реальную помощь, когда сибирские армии вышли к Волге. Деникин не пошел на это. Итогом княжеских распрей когда–то стало татарское иго, итогом распрей командующих и правителей сегодня — большевистское иго, тяжкое, многовековое, можете не сомневаться… — Ласточка снова вспорхнула ему на голову.
— Еще не вечер, — сказала Зинаида Павловна.
— Мадам, — усмехнулся Слащев. — Не вам говорить, не мне слушать. От катастрофы нас отделяют месяцы, если не недели. И вот я спрашиваю вас, что делать мне, боевому генералу, пролившему море крови большевиков? Оставаться? Воевать дальше? Плюнуть на все?
— А присяга? — осторожно спросил Марин. — Тем более добровольное подчинение, в которое мы все себя поставили…
— Вот, — подхватил Слащев. — Для русского человека, дворянина верность данному слову — закон. Я воюю, господа, и пью, пока не найдет меня пуля, пущенная меткой рукой моего же бывшего солдата, а ныне «товарища». За победу, господа! — Он залпом осушил полный бокал и сразу же вновь налил его до краев. — Сдаться я не могу, поздно… — Теперь он говорил тихо, с горечью. — Красные меня никогда не простят, никогда, а ведь Россия, родина, боже мой, какое мне в конце концов дело, кто управляет ею: царь, псарь, холоп. Я же русский, русский я, господа, и несть мне милосердия, помилования несть… — Он зарыдал. Ласточка слетела с его головы, и тут же ее место занял ворон.