Теперь он понимал, как же глуп он был, думая, что стена защитит его. Она казалась хорошо защищенным укреплением, с которого он и его товарищи смогут обрушить град зажигательных бомб на машины захватчиков. Но она не смогла их защитить. Во всей Гульзакандре не было такой стены, которая смогла бы противостоять огневой мощи имперцев.
Это был не бой, нет; это была резня. Если и дальше так будет, оборона Гульзакандры окажется не войной, а сплошным безумием: бесконечной чередой страшных жертвоприношений кровожадным боевым машинам Калазендры.
Конечно, Заркон с самого начала знал, что оружие, которым обладали защитники — стрелы, копья, камни, самодельные зажигательные снаряды — было просто жалким в сравнении с пушками и машинами врага. Хотя врагов было не так много — тысячи, самое большее — десятки тысяч — а защитники Гульзакандры исчислялись сотнями тысяч, Заркон наивно верил, что не важно, сколько боев могут проиграть защитники, враги все равно не смогут выиграть войну.
Теперь он знал, что ошибался.
Ему говорили, что у захватчиков лишь несколько болтеров и немного лазганов, а большая часть их войск вооружена более простым оружием, произведенным на заводах Калазендры. Но теперь он знал, что даже нескольких болтеров и лазганов будет более чем достаточно, чтобы захватчики ворвались в самое сердце Гульзакандры.
Когда они взяли город Ринтру и порт Кемош, их стало невозможно остановить. Даже если они потратили при этом последний болтерный снаряд и последний аккумулятор лазгана, теперь, когда у них есть здесь тыл, их нельзя будет выбить отсюда. Что может остановить их? Уж точно не люди, подобные Заркону. Их не остановит даже магия, по крайней мере, та, которую он видел.
Решившись попытаться сделать хоть что-нибудь перед смертью, Заркон со всей силой метнул копье — но, хотя он знал, что погибнет через несколько секунд, он не смог заставить себя высунуть голову из-за укрытия на достаточное время, чтобы прицелиться. Он услышал, как наконечник копья ударил по твердому металлу, и понял, что копье отскочило от брони машины, не причинив никакого вреда.
Даже если бы он рискнул и поднял голову, было крайне маловероятно, что он смог бы сделать что-то большее, но когда он увидел, как обрушился последний кусок стены, и понял, что сейчас его разорвет на куски, он проклял себя за свою неудачу.
Конечно, когда он умер, уже не имело ни малейшего значения, какая последняя мысль мелькнула в его разуме, или какое чувство волновало его сердце. И Гульзакандре и ее богу не послужило бы лучше, если бы он умер с молитвой на устах или с тщетной надеждой в сердце, что намерения захватчиков не настолько жестоки, как предсказывала Мудрость Сновидцев.