Помню желтый, рыжий, оранжевый, буро-красный мир осени. Помню снежные горы, в которых выкапывались сказочные пещеры и деловито строились юрты.
Я до сих пор помню каждый кустик, каждое растение, каждую грядку нашего сада и огорода, с такой любовью посаженного папиными руками. И как природа отплачивала ему чудесными цветами и плодами. Кажется, что нигде больше я не видала такого цветения и не пробовала таких вкусных и ароматных яблок, дынь, груш и ягод. А с какой детской радостью мы с отцом открывали вдруг под деревьями дикие ландыши или грибы маслята вдоль забора под акациями. Как заботливо укутывал он на зиму в рогожку розы, которыми так гордился.
Самыми счастливыми моими часами были прогулки по парку Приорат с отцом. Там он учил меня мудрому и тонкому искусству рыболовства. Там же я впервые постигла на маленькой утлой лодчонке трудную греблю «плюмажем» (от французского слова «оперение»): при обратном движении весел надо их легко проводить по воде плашмя, и на поверхности воды образуются как бы перья.
Наши отношения были товарищескими, никогда я не чувствовала, чтобы отец обращался со мной, как взрослый с ребенком.
Моими лучшими друзьями были животные. Что я только с ними не делала! Кошек одевала в кукольные платьица, доила огромного сенбернара, садилась на него верхом, с козлом играла в прятки. Никогда они меня не кусали и не царапали.
Я убеждена, что лучше всего животные понимают детей. Вообще они очень любят игры, а играя, улыбаются.
Помню, отец рассказывал, как две собаки решили поохотиться за курицей. Одна осталась на страже у калитки, а другая носилась по огороду, стараясь загнать курицу поближе к первой. Ведь как-то они сообразили и распределили свои роли.
Мне было, наверное, лет пять, когда однажды отец совсем опозорился как воспитатель. Он привез гостинцы из Петербурга. Почему-то ему не хотелось говорить, что он купил эти подарки, и он сказал, что своровал их для меня. Я приняла папину шутку за чистую монету, больше того, мне это понравилось. И как-то, будучи в сопровождении гувернантки в бакалейной лавочке в Гатчине, я потихоньку положила в карман три ореха. Придя домой, я с гордостью положила их на папину тарелку и сказала:
— Вот, я их своровала для тебя!
Отец невероятно смутился, в особенности когда увидел реакцию мамы и гувернантки.
Меня заставили пойти в лавочку, сознаться перед продавцом и вернуть орехи. Было ужасно стыдно. Все во мне протестовало от недоумения: почему же папа говорил, что крадет, когда это так плохо? Я думаю, сам он не мог объяснить своего поступка и чувствовал себя так же плохо, как и я. В нем всегда жил какой-то кусочек детства.