Феоктиста Ивановна незаметно удалилась из горницы, спряталась за дверью, с дрожью прислушиваясь к беседе толмача с чужеземцем. Услыхав, что у них в доме сидит "морской разбойник", она едва не упала в обморок.
Алехин угрюмо покачал головой:
- Уволь. Не хочу толмачить. Здесь не царев приказ. Наше дело - не для посмешища... Наше дело осторожное.
- Обиделся? Смиренник! - Грязной начал усердно угощать его. - Ты, Михаил, нос не задирай! Спесь до добра не доведет. Государево дело вершим не токмо в приказах, а повсюду. И в кабаках, и за чаркой вина, и в развеселой беседе...
Черные, игривые глаза Грязного подозрительно сощурились.
- Не мне спесивиться, Василь Григорьич... Дьяк Посольского приказа я, - и только. Одначе, уволь... Толмачить не стану.
- Знаем мы вас, посольских дьяков!.. Вон Сафронов Петька умнее себя никого не знал, а што толмачил? - Гришка Жаден говорит: врал он все, говорил не то, што слышал... Обманывал. За то и в темнице сидит. А кого уж более-то балует государь, как не вас?
- Не Гришка Жаден, а Генрих Штаден! - усмехнулся Алехин.
Грязной недолюбливал дьяков Посольского приказа. Они слишком много времени отнимают у государя. Зазнаются. Постоянно с иноземцами, а многие из них и за рубежами побывали, в иных государствах, много видели, много слышали. Не чета дьякам Разрядного, Поместного и других государевых приказов... Хвальбишки!
- Ну-ка, Миша, спроси - есть у него жена? - сказал Кусков. - Ладно. Не спесивься.
Алехин покачал головою и с усмешкой задал этот вопрос Керстену Роде. Тот, мечтательно закатив глаза, торжественно произнес:
- Я люблю рвать розы, когда они цветут, а жена - увы! - растение, которое цветет только один раз.
- Батюшки! - весело воскликнул Грязной. - Он и впрямь занятный. Ивану Васильевичу будет чем позабавиться. Остер на язык... Слышите? Жена цветет один раз. Ха, ха, ха!..
Василий Грязной в припадке пьяного веселья принялся еще настойчивее спаивать своих гостей.
Да и кто же из московских добрых хозяев отпустит из своего дома гостя, не напоив его до беспамятства? А если такой сквалыга и объявится вечный позор ему и посрамление.
Грязной особенно усердно ублажал толмача:
- Друг за друга, бог за всех, Миша... Понял ли? - говорил он, неустанно наполняя его чарку. - Дурень ты, Мишка! - вдруг хлопнул он по спине Алехина, обтиравшего в задумчивости усы и бороду. - Не иди против нас. Помни: рука руку моет, и обе белы бывают.
Толмач, поморщившись, хмуро подставил свою чарку.
- Э-эх, Миша!.. - наполнив ее, проговорил Грязной. - Будь я царь, боярином бы тебя сделал... Знаю: верный ты царю слуга.