Когда жаждущих поймать удачу за хвост стало меньше, к Тарьецу вышли чигане. Кто-то у них, не иначе барон, придумал выловить волшебную рыбу на медведя, посадили бедного мишку посреди реки и приказали тому лапами махать. Это дело просто так оставлять было нельзя. Не потому, что косолапого рыбака жалко, а потому, что публика эта чиганская живет лишь воровством. Если воровать нечего, то им и жить незачем, они хиреют и угасают на глазах своего чиганского воровского бога.
Жужа, охраняющий двор, с ног сбился, бросаясь то в один угол, то в противоположный. Там обязательно отыскивался если не взрослый чиган, то чиганенок обязательно, нацеленный на ближайший сарай, а то и на дом. Садко вскипел мигом, выбежал к чумазым «рыбакам» и попросил их очистить территорию. Просил он это кулаками и ногами. Ему огрызались какими-то плетками, ржавыми ножами и проклятьями. Какие-то сморщенные бабки плевались и шипели страшные заклинания, он их за юбки выбрасывал к медведю. Дети путались под ногами и пытались за них уцепиться. Садко отряхивался от них, как кот, перешедший вброд лужу. Взрослые бросались всем скопом, норовя выбить подручными средствами глаз, но так всем скопом и разлетались по окрестностям. В довершение всего он сломал все барабаны и бубны, какие смог найти.
И тут чиган не стало. Они растворились где-то, то ли в ручье, то ли в необъятных новгородских землях. Вместе с ними растворилось все движимое и недвижимое их имущество, даже переломанные музыкальные инструменты. Только медведь остался, который с кряхтеньем выбрался из ручья с налимом в зубах, сделал взволнованному до крайней степени Жуже ручкой и ушел по направлению Большого Земляного вала.
На этом большая рыбалка на берегу Тарьеца закончилась. Только людская молва сохранила воспоминания о закладе, о поимке трех Рыб Золото-перо, да о великолепном побоище с чиганским бароном, которое почему-то началось на Присутственном месте, а закончилось у церкви Ильи на «Славне».
Однако эта история нашла неожиданное продолжение.
Суть заклада Садко была одна: освободиться от пресса со стороны Ярицслэйва, чтоб можно было жить дальше, как прежде, и чтоб никто не мешал ему в этом. О том, чтобы получить в свое владение три лавки с товаром, музыкант даже не думал. Подумаешь, спор выиграл. Купцы спьяну похорохорились, а теперь за свой достаток костьми лягут — не отдадут. Не войной же идти на них. К Олафу тоже обращаться как-то неловко. Про Ярицслэйва — и говорить нечего.
Неожиданно к нему явилась целая делегация, состоящая из торговых людей. Все они знали Омельфу Тимофеевну, помнили ее покойного мужа, стало быть, могли разговаривать прямо и честно, насколько это позволяла, конечно, их купеческая этика.