Лив не экономил силы, бил без остановки, стараясь попадать в одно и то же место. Из груди его вместе с хриплым дыханием вырывался какой-то рев, все слабеющий и слабеющий. Наконец, Садко уже не мог поднять ни одну из рук, опустился на колени рядом с поверженным монстром и уткнулся в него головой, согнувшись в три погибели.
«Panna»[139], - прохрипел он, встал, покачиваясь из стороны в сторону, и для убедительности ткнул лежащую тушу ногой — та не пошевелилась.
Огни на кончиках рей, как по мановению волшебной палочки, потухли, растворившись в сумраке летней ночи. Что же делать-то с этой сладкой парочкой, обездвиженной и упокоенной? В то, что и козломордый Пан, и безобразная ведьма издохли окончательно, почему-то верилось не очень. Садко постепенно восстановил дыхание и с изумлением обнаружил, что на кулаках ни содранной кожи, ни синяков, ни ран — ничего. А у монстра чего-то явно не хватало. И, очевидно, не его дурацкой дудки. Лив усмехнулся: рога-то чудовищу он посшибал.
Музыкант ножом отхватил от парусины, которую держали на судне про запас в сугубо такелажных целях, приличный кусок, закатал в нее оба тела, обсыпав для верности мелкими серебряными монетками. Привязал к свертку самую неказистую ноздреватую железную чушку и сбросил за борт. Только круги по воде и брызги до неба. Вот тебе и «Рождество», о котором так распространялись обе твари.
Спать не хотелось, горячка схватки не сменилась апатией и упадком сил. Наоборот, возникло желание оказаться на берегу, прижаться ладонью к остывающим камням с непонятными надписями. Он и не заметил, как очутился возле того самого места, где вчера вечером давал концерт для публики. Камень-следовик с отпечатком чьей-то руки выделялся на фоне ночного неба, причем как-то уж очень явственно. Да он светился!
Садко обошел валун несколько раз, пытаясь определить источник слабого мерцания, но ничего не узрел. Свет шел изнутри, причем таким образом, что распределялся по поверхности равномерно, несмотря на всякие каменные неровности и шероховатости. Лив пожал плечами и приложил свою руку к оттиску чужой ладони. Конечно же, ничего не произошло. Если не считать того, что огромный светящийся булыжник, вдруг, произнес на родном ливвиковском наречии несколько незамысловатых слов.
Ладно бы, сказал «Пошел прочь!», либо «Руку убрал!» — не так странно. Но «Здравствуй, Садко!» звучало как-то даже пугающе.
«Terve, kivi»[140] — ответил лив и боязливо одернул руку обратно.
Короткий смех предшествовал новой фразе: «Конечно, для меня большая честь быть принятым за Петра, он же Симон