Лео говорил слегка заплетающимся языком, так же как и Юдифь, которая, ожидая, когда он возьмет трубку, успела допить свою рюмку. Лео, прошу тебя, приходи прямо сейчас, ты можешь прийти ко мне? Сейчас приду. Когда ты придешь? Через сорок пять минут. Поторопись, прошу тебя. Я уже выхожу.
Сжавшись в комочек от боли и страха, Юдифь неподвижно сидела на корточках у телефона и ждала. Почему он это сделал? Ей было непонятно, откуда у Лео бралось столько терпения. Но, может быть, в нем было его спасение. Терпение, которое она объясняла его амбициями. Наплевать на амбиции. Величественные жесты, которыми, Лео верил в это, он может управлять миром, внезапно в глазах Юдифи стали выглядеть как взмахи кисти, способной переписать наново ту картину, смотреть на которую было для Юдифи непереносимо. Эта картина нагоняла на нее страх перед собственной смертью. Юдифь, перерезавшая веревку, на которой висел труп, одетый в ее платье. Платье, видимо, было натянуто с трудом, труп был немного толще Юдифи. Она была тогда на четвертом месяце. Они оба так радовались будущему ребенку. Если бы существовало объяснение поступка Михаэля, то он никогда бы его не совершил. Только потому, что объяснения не было, потому что вообще ничего не было, даже объяснения, никакой подходящей случаю причины, только потому Михаэль смог это сделать. Но это означало, что и ребенок для него больше ничего не значил. Когда Юдифь, в ожидании полиции, подумала о ребенке, которого носила, она уже знала, что не хочет его. Ребенок от человека, для которого он больше ничего уже не значил. От человека, который лежал тут перед ней, как гигантская кукла, в ее платье, словно специальный инструмент, который был призван наложить на нее заклятие, наслать на нее смерть. Не Михаэль покончил с собой. Кукла, изображающая Юдифь, повесилась у нее в квартире. Ей надо срочно переехать из этой квартиры. Где же Лео. Прочь из этой клетки. Она выпила еще рюмку водки. Алкоголь убивает, да нет, что там он убивает. Не все и не до конца. Но в каком-то смысле почти все. Она вдруг захихикала, получилось что-то среднее между придушенным всхлипыванием и шумной попыткой вдохнуть воздух. Она испугалась. Как жутко всегда бывает, когда произносишь какой-то звук в полном одиночестве. В шоковом состоянии она начала разговаривать сама с собой, она задавала себе вопросы, сама отвечала, и в этих ответах любая возможность была реальнее самой реальности. Но этот вопрос она не стала обсуждать сама с собой: она не хотела носить этого ребенка. Синтез ее и Михаэля, воплощенный в этом ребенке, — вот что видела она теперь перед собой, мужчину в женском обличии, и этот синтез ей предстоит видеть в нем всегда. Она не хотела вынашивать смерть. Только смерть этого ребенка может уничтожить ту смерть.