Лео так сильно ненавидел свою мать, что готов был убить ее, но только в том случае, если бы это было блестяще исполненное преступление, потому что если бы ему пришлось понести из-за нее наказание — из-за нее! — для нее это было бы очередным триумфом. Уже по дороге к родителям Лео трясло от ненависти. Один тот факт, что его мать ни единого раза, насколько он себя помнил, не нашла для отца ни одного ласкового слова, ни разу не была с ним нежна, ни разу не бросила на него хотя бы взгляда, который можно было бы истолковать, как проявление ласки, это для такого мягкого, во всех отношениях приятного человека, который был столь же корректен, сколь и слаб, столь же усерден, сколь тщетно жизнерадостен и полон жажды любви, который от неясного ожидания счастья и от извечного натужного оптимизма готов был лопнуть, словно наполненный водой воздушный шарик, одно это Лео никогда не мог простить своей матери. Несмотря на то, что он презирал отца именно из-за этой мягкотелости, из-за его болезненной манеры приспосабливаться. Пересаживаясь на Рингштрассе из одного трамвая в другой, Лео подумал, что восхищается родителями Юдифи, насколько он мог их себе представить, их отказ вернуться в Вену — В Вене нас преследовали, а здесь мы можем спокойно жить и работать! — их позиция была для Лео совершенно понятна, она казалась ему ясной, сильной и последовательной. А ведь его родители тоже вынуждены были бежать из Вены, чтобы спасти свою шкуру, и потом, в Бразилии, им жилось хорошо, даже очень хорошо, и он тоже вырос в Бразилии, и, казалось, этого было достаточно, чтобы сделать вывод: Вена — это название места, где ты родился, и ничего больше. Зачем возвращаться? Зачем позволять всяким Заградникам высекать в камне убийственную программу: Родился и умер в Вене?! Но мало того, что родители Лео вернулись в Вену, хотя в Бразилии они уже добились солидного положения, к тому же вернулись они не с чувством триумфа и собственного достоинства, как победители, нет, наоборот, пугливо и лицемерно принялись печься о своей глупой репутации, и его отец, чтобы получить это смехотворное так называемое «оправдательное удостоверение», склонялся в три погибели перед чиновниками, которые уже успели послужить и в нацистском аппарате. Но и этого было мало, это все были еще цветочки, в Вене отец вдруг начал праздновать Рождество, потому что так делали все. Ежемесячно внося с одной стороны определенный вклад в еврейскую общину, он, с другой стороны, принялся праздновать Рождество, это здесь делают просто так, это не имеет ничего общего с религией, это общественный, культурный долг, а если смотреть в корень, то и долг делового человека, он получал от клиентов и деловых партнеров рождественские подарки, по большей части те самые коробки конфет и бутылки, которые мать складывала в этот ужасный шкаф, и он знал, что им со своей стороны тоже придется делать подарки и устраивать праздник в фирме. Но дома-то? Дома, в своей квартире, где никто не мог проконтролировать уровень его приспособленности, ассимилированности, верноподданности, поставили елку, и его болтливый, елейный отец не постеснялся исполнить несколько рождественских песен перед вручением подарков, и Лео подарены были перчатки в мятой подарочной бумаге от универмага «Гернгрос». Пока мать, застыв, прямая, как палка, холодным взглядом следила за правильностью всего хода церемонии, чтобы все было так, как, по ее мнению, должно было быть, отец из кожи вон лез, выводя «Тихая ночь, священная ночь», словно за ним пристально наблюдали все правоверные католики Вены.