— Не имеет смысла тратить на него воду, — был его приговор. — Он не жилец.
— И ты позволишь ему умереть вот так?
— Нет. Я брошу его в море.
Кармен де Ибарра растерянно на него посмотрела. Хотя она уже почти год провела рядом с Оберлусом и была свидетельницей и жертвой многих его жестокостей и абсолютного равнодушия, ей все еще казались непостижимыми некоторые выходки существа, которое и правда, казалось, не имело ничего общего с остальными людьми.
— Но ведь он еще жив! — вскричала она.
— Он дышит, и это все. Но он спекся, это точно. Чем раньше он умрет, тем лучше будет для него и для всех.
Оберлус пробрался к рулю, распутал конец цепи, которой были связаны пленники, освободил Пинту Соуза и, на глазах обессилевшей женщины и под безразличными взглядами остальных, ухватил его за плечи и бросил в воду.
Очень медленно — наверное, в этом ленивом океане все происходило медленно — португалец начал тонуть в прозрачных водах и в конце концов исчез, словно проглоченный голубой ширью, которая скорее навевала мысль о безмятежном сне, чем о реальности смерти.
Игуана Оберлус проводил взглядом тело, пока оно не исчезло, а потом сел на место Соузы, взявшись за весло, оставшееся свободным.
— Берись за руль, — приказал он Малышке Кармен. — И помни: на восток! Все время на восток! Отклонишься хотя бы на один градус — оставлю без воды. Нам надо выйти из этой мертвой зоны, где нет ветра и не клюет рыба. — Он начал грести. — Если мы и дальше будем держаться этого направления, через пару дней одолеем уже половину пути.
— Половину пути! — с хрипом выдохнула она. — Боже Всемилостивый!
Дурачок Кнут, обессилев, потерял последние остатки разума, которые у него еще оставались. Это случилось в середине четвертой недели плавания, когда запасы еды подошли к концу и стало очевидно, что в этом глубочайшем и спокойном море рыба не поднимается к поверхности, как они ни старались ее приманить всевозможной наживкой.
Однажды утром норвежец вдруг запел, хотя губы у него потрескались от жажды, — и песня, вероятно, казалась ему невероятно смешной, потому что время от времени он начинал громко смеяться, размахивая руками и гримасничая.
В довершение он швырнул в воду весло; Оберлус в ярости поколотил норвежца, выловил весло и сунул ему в руки, но тот снова его отбросил.
Оберлус отложил весло в сторону и дал Кнуту глоток воды в надежде, что он образумится и будет слушать, что ему говорят, однако он по-прежнему распевал свою непонятную песню, не умолкая ни на минуту, весь день и последующую ночь. В конце концов на рассвете Игуана Оберлус вынул один из своих пистолетов из мешка, в котором их хранил, дабы уберечь от влаги, и прицелился ему в голову, со строгим видом поднеся палец к губам, явно требуя тишины.