— Это «Белая дева», — сообщил Мендоса, — она следует из Вальпараисо в Панаму, но странно, что она так отклонилась от своего курса. Наверно, все дело в пиратах. Поговаривают, что Тощий Булуа промышляет в здешних водах.
— Один раз я видел его судно «Главный алтарь», — кивнул Оберлус — Пираты бросили якорь в бухте, погрузили черепах и напились на берегу. Судя по разговорам, которые я слышал, они держали путь к Сан-Сальвадору, на север архипелага. Это большой и суровый остров с хорошими укрытиями и закрытыми бухтами, однако без капли воды. Каменная пустыня. — Он покачал головой. — Не нравится мне этот Булуа. Сначала был священником — и уж потом стал пиратом, а я терпеть не могу людей, которые вот так меняют взгляды.
— Он устраивает черные мессы над обнаженным телом шлюхи, а ее срамное место служит ему дарохранительницей. Если его поймают, виселицы ему будет мало. Его хотят сжечь заживо.
Игуана Оберлус повернул голову и в упор посмотрел на чилийца; от взгляда «хозяина» тому всегда становилось не по себе, ему зачастую казалось, что глаза страшилища вот-вот выйдут из орбит.
— Почему это его должны сжечь заживо? — хрипло произнес Оберлус. — Каждый может выполнять мессу как заблагорассудится и поклоняться кому угодно и как ему представляется лучше. Кто такие священники или Инквизиция, чтобы решать, что какой-то способ лучше или хуже, чем любой другой? Это уж Богу, коли Он существует, или дьяволу решать, приятна им наша жертва или нет.
Себастьян Мендоса, бедный метис-чилиец, рожденный и воспитанный в благоговении перед Богом и Святой Матерью Церковью, внушенном испанскими священниками огнем и мечом, воззрился на своего мучителя уже не с ужасом — он всегда в его присутствии испытывал безудержный панический страх, — а с искренним изумлением. Его удивлению не было меры, поскольку слова Оберлуса превосходили самую невообразимую ересь, какую ему доводилось слышать на протяжении жизни.
Бог и Король — в этой последовательности или обратной: в данном вопросе священники и правосудие так и не пришли к согласию — изначально представлялись двумя столпами мира, и никто, сколько он себя помнил, не осмеливался в его присутствии поставить под сомнение власть одного либо установленные каноны для поклонения другому или же общения ним.
Тех, кто восставал против порядка, пусть только на словах, всегда ожидала смертная казнь — через повешение или сожжение — после длинной череды пыток, а из окружения столь простого существа, как Себастьян Мендоса, никто и никогда не подвергал себя риску отправиться на костер или виселицу из-за пустяковой прихоти — желания высказать вслух свои убеждения.