Кстати, об Апокалипсисе. Глядя на расколовшийся кокон Куколки, Адам Тодт испугался. Жуткое предчувствие завибрировало в нем. Оно зародилось в кишках, на животном уровне; поднимаясь, подержало в ледяном капкане сердце; подразнило мозг намеком на понимание и спряталось в недостижимой норе. Ключа, чтобы извлечь его оттуда, не было. Представление об антимессии, посылаемом на перехват раз-другой в тысячелетие, так и не сформировалось до конца. А ведь таких «перехватчиков» наверняка было много на протяжении истории. Кесари, варвары, фашисты, коммунисты… Теперь наличие «Абраксаса» упростило их задачу, возможность воспроизведения, копирования — и практически гарантировало успех в критических ситуациях. Монахи из «Револьвера и Розы» сделали ставку на клонов. Трагический казус заключался в том, что клоны мутировали не вполне предсказуемо. «Не вполне» вмещало в себя разверзшуюся потрясающую пропасть между способностями среднего человека и влиянием мутанта-плюса. Хватило одного незапланированного отклонения, чтобы изменился привычный порядок вещей — в чем-то неизбежный, в чем-то отвратительный. Пусть даже тупиковый. Но это был НАШ порядок. Сверхчеловеческое — уже НЕ человеческое.
Если это и означало решающую победу «зверя», то Адам был озабочен совсем другим. Существовала вероятность того, что обман гораздо глобальнее. Он — жалкий, раздавленный тяжестью происходящего червь — придумывал все новые и новые самооправдания. Он боялся конца, который так упорно пытался приблизить. Не собственной смерти, нет. Он боялся, что мир, в котором, как думал старик, он до сих пор существовал, окажется целиком виртуальным, исчезнет без материального следа, будет стерт из чьей-то памяти вместе с самой памятью — и тогда Адам лишится не только будущего, но и прошлого. А Колония, в которую попадаешь по льготному тарифу, так и останется прекрасным символом всех ложных устремлений.
Однако что может быть хуже, чем простая отмена? В том числе отмена твоих пятидесяти с лишним лет, в течение которых ты, как тебе казалось, жил, любил, ненавидел и даже — как положено твари, созданной по Божьему образу и подобию, — страдал? Он, трепетавший от страха перед содеянным, один из последних и ничтожнейших статистов в массовке, был причастен к уничтожению подмостков, на которых разыгрывалась чудовищная комедия положений, — и все лишь потому, что драматург заложил это в основу основ: шаткий камень, надломленную ось, хрупкую пирамиду, разрушившуюся сразу после того, как сверху был нагроможден очередной мираж…
Самоотрицание — таково было имманентное, глубиннейшее свойство этой пьесы, неизбежное, как Судный день; ее сущности и герои исчезали так же легко и безропотно, как исчезают тени, когда выключается свет. А теням не дано порождать друг друга…