— К моему психотерапевту, я имела в виду.
Я смотрю на нее так, будто она обезумела, но в таком случае весьма хорошо, что она посещает психотерапевта. Я говорю ей об этом, и она смеется.
— Она тебе понравится. Лена — потрясающая.
Мои плечи слегка ссутуливаются. Где-то на периферии моего сознания теплилась надежда, что ее психотерапевт — Ник.
— Не думаю.
— Мне бы это помогло.
— Каким образом?
— Лена говорит, что у меня есть нерешенные проблемы брошенности, коренящиеся в детском возрасте. Она предполагает, что, встретившись с тобой, сможет лучше понять ситуацию. Так как?
— Нет. И когда это ты была брошенной?
Мы заходим внутрь. Сестра обижена, ее плечи напряжены, а подбородок высоко поднят. Она не смотрит в мою сторону, только раз незаметно бросает на меня сердитый взгляд.
Становимся в хвост очереди. Потихоньку продвигаемся вперед. Стараемся держать нервы в узде, когда слышим неизбежные взрывы скорби уязвленных горем сердец.
Наша очередь подходит слишком быстро и недостаточно быстро одновременно. Я успеваю увидеть раньше, чем Дженни. Фамилия Марка бросается мне в глаза. Я обхватываю ее рукой, пытаюсь увести ее отсюда, прежде чем она увидит.
— Дженни, пойдем.
Но уже слишком поздно, она увидела его имя. Марк Д. Ньюджент. Теперь уже ничего не поправишь. Она будет лежать с закрытыми глазами на кровати и видеть эти буквы на фоне черноты. Сегодня. Завтра. Отныне каждый день. Я тоже чувствую боль, меньшую, конечно, но сейчас мне некогда об этом думать. Мне нужно увести отсюда Дженни.
Она повисает на мне, стонет.
Я веду сестру к ее машине, чтобы отвезти в единственное место, куда я знаю дорогу: домой. Когда я заезжаю во двор к нашим родителям, я не обращаю внимания на некошеный газон и неухоженный сад, которые всегда содержались в идеальном состоянии. Наступили выходящие за пределы нормы времена, так что необычное больше не удивляет меня. Мать неспешно подходит к двери.
Мы все как портрет одной и той же женщины: в скорби, в решительности и — тридцать лет спустя — в удивлении.
— Что случилось? — спрашивает мать и понимает, едва успев задать вопрос.
Она прижимает руку к груди.
— Марк, да? О Боже.
На ней ночная рубаха, очередная в целой серии последовательно сменяющихся подобных текстильных изделий длиной до пола, которые наш отец в шутку называет «предохранителем от развлечений». Она закрывает за нами дверь, и мы оказываемся словно в печи. Здесь, вероятно, градусов тридцать, не меньше.
— Мам, все в порядке?
— Все хорошо, хорошо, — отвечает она, и я понимаю, что все совсем не хорошо.
Она завладевает нами, делая то, что всегда делают матери. Она ведет Дженни к розовому дивану и усаживает, как будто ее дочь снова маленькая девочка. Она прижимает ее к груди и, обняв, раскачивается с ней из стороны в сторону.