— Почему же тогда меня держали за запертыми дверями?
— Вы набрасывались на моих сотрудников. Как, полагаете, это смотрелось?
Я закрываю глаза.
— Так, будто какой-то придурок только что застрелил мою сестру, а они пытались оттащить меня от нее.
— Это плохо выглядело, — продолжает она. — Действительно плохо. Вы могли оказаться больной, сумасшедшей, возможно преступницей. Я должна была оградить своих подчиненных от риска.
— Она была всем, что у меня осталось. Наши родители…
Шульц, склонившийся над микроскопом. «Я съел мышей…»
— Постарайтесь взглянуть на это с нашей точки зрения. Мы предполагаем худшее в людях. Только так мы можем сохранить свои жизни. Если же мы будем видеть во всех друзей, то потеряем больше людей, а это неприемлемо.
— Где моя сестра?
— Мы ее кремировали. Покойников слишком много, и мы не знаем, что с ними делать.
На секунду у нее на лице отразился страх.
— Мы гибнем толпами. Не только мы. Все.
Не только мы, все.
Я ловлю такси и еду домой. На водителе хлипкая защитная маска. Он берет у меня деньги рукой в перчатке, с подозрительностью разглядывая банкноту. Я бы не удивилась, если бы он пшикнул на нее дезинфицирующим спреем. В конце концов жадность берет верх и он запихивает деньги в карман.
— Теперь работаю на себя, — бормочет он, — ни перед кем не нужно отчитываться.
Котлеты уже нет на своем рабочем месте, поэтому я вхожу, отперев дверь своим ключом, поднимаюсь в лифте, слушая жужжание, которое, кажется, поглощает весь доступный воздух, оставляя меня в холодной испарине. Я, словно робот, совершаю всю последовательность действий, связанных с открыванием двери. Черепки и кости, которые я набрала из коробки несколько недель назад, все еще в полиэтиленовом пакете. Я запихиваю его снова в карман и выхожу.
«Поуп Фармацевтикалз» считает вас частью своей семьи.
Никто меня не останавливает. Единственный охранник мычит что-то невнятное, когда я показываю ему пропуск. Он не смотрит мне в глаза, и я не смотрю в его. Мы оба знаем причину. Мы здесь, в то время как очень многих уже нет. Это признак некой особенности, хотя гордиться тут нечем.
В лаборатории, где были мыши, пусто. Стул Шульца отодвинут далеко от стола, на котором, словно старец, согнувшийся над своими покрытыми стеклом коленями, стоит микроскоп.
Время течет. Я делаю то, что, как я видела, делали раньше они, или как минимум упрощенную версию этого процесса. Я выскабливаю кости на предметное стекло, сую его в ожидающие лапы микроскопа.
— Что ты делаешь?
Этот голос принадлежит не человеческому существу, хотя я по-прежнему вижу лицо Шульца. Шатаясь, он приближается ко мне.