Он отбросил мои руки.
— Прекрати вопить, — сказал он резко. — Прекрати немедленно.
— Корнелиус…
— Мне нечего сказать тебе. Отпусти меня.
Он пошел к воротам, и, когда я попыталась снова схватить его, он толкнул меня так сильно, что я упала. Булыжники были как куски льда. В доме слуги зажгли свет, разбуженные шумом, и, сгорая от стыда, я стала красться к крыльцу. Как только я добралась до библиотеки, охрана устремилась в холл.
Я ждала, надеясь, что он вернется за телохранителем или машиной, но он не вернулся, и когда в доме воцарилась тишина, я, наконец, поднялась на цыпочках наверх и затаилась в его спальне.
Он вернулся на рассвете.
Я все еще его ждала, но приняла три успокоительные таблетки и была спокойна.
Когда он вошел в комнату, он не обратил внимания на кресло, в котором я сидела, а подошел к окну, отдернул портьеры и стоял, устремив взгляд на Центральный парк. Наконец он сказал, по-прежнему не глядя на меня:
— Я только не могу понять, почему мы так долго и бессмысленно боролись.
— Корнелиус, дорогой…
Он обернулся.
— Пожалуйста! Не надо больше сцен! С меня достаточно!
Я попыталась собрать все свое хладнокровие. Очевидно, я могла смягчить его боль, лишь притворяясь спокойной. Я не должна была давать волю эмоциям. Мало ему было своего горя, чтобы еще справляться с моим.
— Ты ходил к кому-нибудь? — спросила я абсолютно бесцветным голосом.
— Да.
Мое поведение, казалось, ободрило его. Он все еще не мог смотреть на меня, но сел на стул рядом и начал снимать ботинки.
— Ты…
— Конечно. Все было чудесно. Как будто я никогда не был болен. — Он бросил тапочки через комнату и уставился на них.
— Проститутка?
— Господи, нет! Ты можешь не быть обо мне слишком высокого мнения, однако я еще не пал так низко, чтобы платить за это.
— Тогда кто же она?
— Ты ее не знаешь. Ее зовут Тереза, не запомнил ее фамилии. У нее какая-то безобразная польская фамилия. Это новая девушка Кевина, из тех, кого он нанимает присматривать за домом.
— Разве у Кевина полька? Я думала, она шведка. — Разговор становился почти дружелюбным. Я наблюдала, как он расстегивал верхнюю пуговицу на рубашке.
— Ингрид уехала в Голливуд.
Мы замолчали. Он более не раздевался, но поднял с пола галстук и сидел, вертя его в руках.
— Разумеется, ты хочешь развода, — наконец сказал он вежливо.
Я снова подыскивала слова, и, когда заговорила, мой голос звучал более сдержанно.
— Из-за нарушения супружеской верности?
Он уставился на меня.
— Мы можем, разумеется, использовать нарушение супружеской верности как правовое оправдание, однако на самом деле я думаю о… Ну, я не понимаю, почему ты хочешь в таких условиях оставаться моей женой. Теперь, когда я знаю, что ты чувствуешь, я не могу понять, как ты выдерживала нашу супружескую жизнь все эти годы или почему ты должна хотеть выдерживать ее. Я полагаю, ты жалела меня и чувствовала, что ты обязана оставаться моей женой, но теперь нет нужды задерживать тебя. Наоборот, моя обязанность позволить тебе уйти.