– Как дела над Понырями? – вежливо спросил он.
– Отлично! – ответил казак-дантист, покручивая ус. – Представляете, я на своей кобре залез на семь. Иду так, смотрю: худой, ну, мессер, наших лаггов гоняет на трешке. Я тихонечко захожу на него. Лагг от худого уходит вправо. Худой – вверх, думает, он выше всех. Разворачивается на бум-зум. «Щас я тебе побумзумлю!» Как из головной вмазал. А головная-то у кобры – 37 миллиметров! От мессера только пыль осталась…
– Поздравляю! – ничего не понял Кокотов.
– Пока особенно не с чем, – посуровел доктор. – Лагги тупорылые от прикрышки отвернули и пошли, козлы, на филд. Вот гансы-то почти всю нашу наземку и вынесли, гады!
– Жаль!
– Ничего, еще повоюем! А вы заходите – зубы счет любят!
– Зайду обязательно!
…Когда стемнело, Кокотов, чувствуя во всем теле, начиная с головы, благородную утомленность, дочитывал готовый синопсис, внося последнюю правку:
«…И вдруг пространство заколебалось. Сквозь лагерные корпуса проступили какие-то тени, как это бывает, если в телевизоре антенна плохо настроена, и поэтому один канал накладывается на другой. Логунов услышал зовущие голоса:
– Ле-ев Николаевич! Где-е вы? Мы опаздываем! – издалека кричали члены предвыборного штаба.
Логунов оглянулся и в последний раз встретился с Таей глазами. Она стояла возле черной «волги». Ее запястья были скованы наручниками, а ладони сложены в «коробочку». Ему показалось, будто там, в «коробочке», девушка прячет маленькую беззащитную птичку. Чекист негрубо нажал ей на плечо, принуждая сесть в машину, но и садясь, она продолжала смотреть в глаза человеку, еще недавно такому близкому, а теперь предавшему и погубившему ее. Не выдержав этого взгляда, Логунов отвернулся и медленно побрел на голоса…
– Ну, Лев Николаевич… Ну, как же вы! – запричитала команда, увидев наконец шефа.
– Молча-а-ать! – закричал он, чувствуя, как слезы закипают на глазах. – Мо-олчать!
Потом Логунов осторожно оглянулся, но увидел лишь руины пионерского лагеря, где он совершил когда-то самую большую подлость в своей жизни.
По небу беззвучно летели облака. Мерно шумел лес…»
Андрей Львович устало откинулся в кресле и посмотрел на заключительную строчку с удовольствием опытного хирурга, наложившего изящный послеоперационный шов. Затем, еще немного подумав, он заменил «маленькую птичку» на «беззащитного птенца», убрав ненужную в этой трагичной сцене комическую перекличку с «маленькой, но гордой птичкой» из кинофильма «Кавказская пленница». Последним мазком писатель оснастил лес эпитетом «равнодушный», а облака для экспрессии сделал «уродливыми»: