– Потрясающе! – согласился Кокотов, внимательно глядя на часы.
– Но это пустяк по сравнению с тем, что случилось с моим братом Стасем! Вообразите, приезжает он в революционный Петроград, а там… Вы торопитесь?
– Немножко.
– Ну ничего, докончу в другой раз! – Болтянский собрал морщины в улыбку и обнажил юную пластмассу зубов. – А вот морскую капустку зря не едите! Это же эликсир вечной молодости!
Всыпав для приличия в рот ложечку толченой ламинарии и запив ее чаем, Андрей Львович поспешил вон из столовой. По пути в свой номер он нагнал Татьяну, тащившую поднос с тарелками. Наблюдательный писатель сразу заметил: это был завтрак на двоих.
«Кому бы это – на двоих?» – мнительно озадачился он и предложил:
– Давайте помогу!
– Спасибо, мне привычней. Вот Жукову с Хаитом жрать тащу! – сердито доложила официантка.
– Заболел?
– Ага, больной: сам железный – хрен стальной!
– А почему на двоих? К нему кто-то приехал?
– Да кому он, ненормальный, нужен! Коробится, сволочь!
Миновали оранжерею, где, неподвижно глядя на цветущий кактус, сидела Ласунская.
– Счастливая! – перехватив поднос поудобнее, вздохнула Татьяна. – Такую жизнь прожила, теперь только сиди – и вспоминай! А мне с моим дуроломом и вспомнить нечего. Тьфу!
Достигнув номера, где жил Жуков-Хаит, женщина нагнулась и поставила поднос у порога. Из-за двери тем временем донеслись два спорящих голоса. Один, густой, угрожающий бас явно принадлежал Федору Абрамовичу. Второй же, ломкий, трепетный тенорок, был совершенно не знаком.
– Все-таки к нему кто-то приехал! – предположил Кокотов.
– Сам он к себе и приехал! – зло ответил Татьяна. – Послушайте!
Андрей Львович напряг слух:
– Нет, ты мне скажи, почему вас нигде не любят? – гневно вопрошал Жуков.
– Завидуют! – отвечал тенорок.
– Чему-у?!
– Сам знаешь, чему!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь!
– Убью! – страшно взревел бас.
– Не убьешь… – ехидно возразил тонкоголосый незнакомец.
– Почему-у?!
– Сам знаешь!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь…
– Коробится! – шепотом подтвердила Татьяна, три раза стукнула в дверь и отпрянула.
Голоса в номере затихли, потом послышался скрежет отпираемого замка, и две руки, принадлежавшие, похоже, разным людям (на каждой были часы) быстро утащили поднос в комнату – а едва приоткрытая дверь захлопнулась.
– Сосиски мои! – объявил тенорок.
– Почему-у? – возмутился бас.
– Сам знаешь!
– Не знаю!
– Знаешь-знаешь!
Официантка загадочно сверкнула золотым зубом и ушла, качая бедрами, настолько мощными, что без покрова их даже трудно было себе вообразить.
Возле своего номера писатель увидел Бездынько. Лицо комсомольского старика набрякло той особой обидой, какая бывает лишь у поэтов, которым не с кем поделиться новым сочинением. Понимая, что в таком возрасте задетое авторское самолюбие опасно для здоровья, Андрей Львович кивнул, разрешая. Ветеран цезуры расцвел, затрепетал, обида сменилась восторгом – и он прочел, рубя воздух сухоньким кулачком: