— При чем тут это? Я просто не люблю впустую тратить время. Раз уж мы с тобой договорились встретиться, почему бы сразу двух зайцев не убить? Видишь, как быстро все получилось. А в крайнем случае вы что, с ними бы не разобрались?
— Ну, вообще-то, предупреждать надо о таких вещах… — пробормотал Клещ. — Я не люблю, когда так втемную играют.
— Да ладно вам, мальчики… Что будем пить? Или вы все еще на службе?
— Мы уже свободны. Мы в отпуске. — Таккер упер локти в стол и положил голову на руки. — Нам теперь можно отсыпаться. Кстати, — он встрепенулся, — есть какие-нибудь, новости?
— Что пить будем, я вас спрашиваю?
Таккер махнул рукой официантке в красном передничке с каким-то незатейливым орнаментом — не то русским, не то канадским.
— Водки, три двойных, салат какой-нибудь, икры можно… Ну, в общем, сами разберитесь. Хорошо в этих русских ресторанах, — повернулся он к Клещу, — они тут во всем сами разбираются. Скажешь им — неси чего-нибудь, — тащат целую гору. Ну с Мариной нам не страшно, а так — обмануть могут бедного американца, очень даже просто. Правда, Марина?
— Вас обманывать, значит, себя не уважать. Вы же, американцы, как дети малые. А детей разве можно обманывать?
— Ну ладно, ладно. — Таккер посерьезнел. — Не зарывайся.
Марина фыркнула. Клещ с возрастающим интересом наблюдал за женщиной, являвшей собой, по крайней мере на первый взгляд, образец независимости. Не феминизма — этого Клещ терпеть в женщинах не мог и считал глубоко ущербным, пошлым и глупым, — а именно независимости, самостоятельности, доходящей чуть ли не до грубости.
Поездив по свету, прочитав такое количество книг, которого хватило бы, наверное, на десяток так называемых средних американцев, Клещ, втайне от окружающих и порой даже от самого себя, не был патриотом своей страны. — Это, конечно, страшный грех, которому нет прощения в свободной стране, воздвигающей крепчайшие стены вокруг человека, стены, за которые ему уже до самой смерти не прорваться. В первую очередь это отразилось бы на работе. Вряд ли ему удалось бы остаться на службе, начни он рассуждать вслух о своем отношении к американскому образу жизни, к совершенно животной, по сути своей затертой, как старая мелкая монета, американской мечте — мидлклассовой святыне, к действиям правительства, к преследованиям пацифистов и сотне-другой вопросов, которые порой раздражали его неимоверно.
Американские женщины — вернее, это межполое существо, которое смотрело на него с телеэкрана, с журнальных фотографий, с уличных рекламных плакатов, бегало по утрам мимо его дома в одинаковых спортивных костюмах, подавало в ресторанах любимые им кровавые бифштексы — тоже вызывали иронию. Женщины эти, без конца и бессмысленно улыбающиеся, демонстративно всплескивавшие руками по самому ничтожному поводу так, как будто им сообщили о начале, по меньшей мере, мировой войны, закатывающие глаза в фальшивом или, что еще хуже, натуральном восторге, когда в супермаркете видели на двухдолларовой маечке красный кружок — «скидка 10 %», — не нравились ему. Вернее, не являлись объектом его сексуальных пристрастий. Он видел их насквозь — за противоестественной улыбчивостью скрывались до омерзения меркантильные и мелкие натуры, совершенно необразованные и не интересующиеся ничем, что выходило за круг семейных интересов. Этот узкоспециальный круг являлся для них самоцелью, достигнув которой они превращались в тупых домашних животных, обожающих свое правительство, какие бы чудовищные глупости оно ни совершало, завидующие соседям и мечтающие иметь все, о чем пишется в толстых глянцевых журналах: кофеварки, пижамы, дома, машины, пилочки для ногтей, презервативы, ковры, искусственные газоны — жизни не хватит даже перечислить все это добро, а уж купить…