— Лариса, знаешь, что я тебе скажу, — да, это все правда, но давай об этом не будем. Это у меня пройденный этап, и возвращаться к нему я не хочу. Жизнь прекрасна! Отличный город — Нью-Йорк, Лариса. Я его таким себе и представлял.
— Это Манхэттен, Леша, Большой Нью-Йорк — он несколько другой. Ты представляешь себе вообще, какой это огромный город?
— Представляю. Карту видел.
— Карту… Я это место даже городом назвать не могу. Это особый мир. Ни на что не похоже. За это и люблю его.
Она действительно любила Нью-Йорк, и ей очень нравилось вот так демонстрировать его гостям. Любой настоящий патриот своего города всегда с удовольствием устроит пешеходную экскурсию хорошему человеку, будь это Нью-Йорк, Рязань, Париж или Петербург — неважно. Если ощущаешь город своим, волей-неволей начинаешь с гордостью его представлять, даже хвастаться, если слишком увлечешься. Город становится частью твоей собственности, которую нельзя унести с собой, продать или поменять. Он существует независимо от тебя. Можно уехать за тысячу миль, на другое полушарие, но ощущать любимый город таким же своим, и по возвращении он примет тебя как родного, не будет путать тебя своими нововведениями, заново проложенными улицами, перестроенными домами, измененной телефонной книгой, а сразу откроет все свои новые секреты. Ты никогда не будешь в этом городе просто туристом, даже если десятки лет проживешь далеко — всегда останешься для него своим.
Ларисе было приятно, что Алексей понимал ее мгновенно. Она пыталась объяснить ему суть города, показать его живым организмом, и он тут же принял такое определение. Оказывается, он и сам так же относился к Ленинграду. Петербургу то есть. Они довольно быстро пришли к соглашению, что Петербург — большая живая клякса на плоском столе восточного побережья Балтийского моря. Лежит клякса, дышит незаметно для постороннего глаза собственными испарениями, не шевелится почти. Под зелено-серой кожей медленно проползают ленивые нервные импульсы, неспешно ползут и почти затухают, дойдя до командного пункта — мозга. Ну и размякший от вечной сырости мозг, естественно, всерьез хилые сигналы не воспринимает, он думает о великом своем предназначении, что ему эти нечувствительные толчки… Так и живет мягкое влажное существо, сверху для вида покрытое темной ребристой чешуей остроугольных строений.
Москва — другое дело. Клубок змей, свившихся в скользкую косичку и завернувшихся в спираль. Муравейник, построенный в виде лабиринта. Со страшной скоростью обитатели его мчатся по спирали, уткнувшись в тупик, бегут обратно, находят в конце концов правильный путь. Чужакам в Москве тяжело, заматывает их лабиринт, сводит с ума, толкают трудяги-аборигены, дышат в спину, оттирают в сторону. А в самом центре муравейника — как у Винни-Пуха — горшочек с медом. Глубоко запрятан в самом сердце города. К нему все и лезут полакомиться. А кто пролез — уже горя не знает, жрет себе да нахваливает. Но трудно к горшочку пробраться, слишком запутаны узкие кривые улочки, чем ближе к меду, тем уже делаются, тем круче повороты и больше соперников за каждым углом.