– Ну, и ладно. А что сейчас? – оживился арестант.
– Я договорился с дежурным офицером, и вас на время освободят. Хотел бы предложить вам отужинать. Моя кухарка приготовила отменное заливное из осетрины, и я бы с удовольствием разделил его с вами. Ничего не поделаешь, тут уж без полуштофа не обойтись. К тому же у меня найдется свободный угол, где вы могли бы переночевать, а завтра, рано утром, мы отправимся в дорогу. Путь неблизкий, и будет уйма времени, чтобы обсудить все детали предстоящего захвата.
– С удовольствием принимаю ваше предложение. Но на пару минут мне надобно забежать к себе домой и привести себя в порядок. А еще пусть мне вернут мое личное оружие.
– Об этом не беспокойтесь. Ну что, вперед?
– По ко́ням!
Каширину не спалось. Всю ночь он смотрел в потолок и мысленно прощался с женой, а когда убедился, что она спит, Антон Филаретович тихо, чтобы никого не разбудить, прошлепал босыми ногами по холодному полу в детскую. Переходя от одной кроватки к другой, он умиленно рассматривал, будто стараясь навечно запечатлеть в памяти, лица спящих детей: маленькую Дашеньку, шестилетнюю Алевтинку и старшенького Гришу, уснувшего вместе с деревянным наганом, подаренным на день рождения. «Куда же они, сердешные, без отца-то денутся?! Пропадут, как пить дать пропадут!» – мысленно разговаривал сам с собой глава семейства, а комок невыносимо близко подкатывался к горлу, и слезы предательски выступали на глазах. Горестно вздохнув, полицейский взял коробку папирос, нащупал на полочке спички и прямо в исподнем тихо вышел из дома. Примостившись на деревянном покосившемся порожке, он закурил и уже со второй затяжки почувствовал, как понемногу стала уходить тревога. «Да что это я, в самом-то деле, раскис. Может, все и образуется еще. Рано это я себя хоронить-то начал, рано».
Среди всех, кто его знал и кому приходилось с ним сталкиваться, он считался человеком злым и потому малоприятным. Грубость, колкость, издевательские высказывания в адрес окружающих людей были обычной манерой поведения полицейского. И даже подобострастное отношение к начальству все равно не скрывало злого выражения холодных глаз в момент, когда лицо растягивалось в неестественно широкой улыбке. Сказать, что его не любили, было бы не полной правдой – его боялись и оттого тайно ненавидели. Но это на работе, а дома…
Возвращаясь со службы, Каширин часто приносил гостинцы в кульках из синей сахарной бумаги и, поочередно расцеловав носившихся вокруг детей, самолично раздавал сласти, а потом нежно касался губами щеки любимой и единственной – Наташеньки, или Натальи Николаевны, как иногда, переходя на официальный тон, он ее называл. Такое случалось в минуты ссор, что для них было большой редкостью. Для Антона Филаретовича других женщин, кроме жены, не существовало, то есть они были, но именовались они совсем по-другому («бабы», «дамочки», «стервы» и «всяческие финтюрлютки») и предназначались лишь для коротких плотских утех.