О чем мы думаем в утренние часы, когда спускаемся по лестнице, которую по привычности уже и не замечаем, спускаемся от своей сонной квартиры, особенно в зимние темные утренние сумерки, сжимаясь заранее от предстоящего холода и замороженной давки в трамваях, но когда наши сны (я имею в виду сны приятные) еще витают над нами и окончательно покидают нас только на улице? Сказать точно не берусь, да и вы сами не могли бы сказать этого о себе, поэтому предположительно Пирошникову вспоминался вчерашний вечер, который сейчас казался ему, что редко бывает, исключительно удачным.
Поскольку он привык уже к темной лестнице и перестал ее замечать, а следовательно, она также перестала действовать на него угнетающе, мысли его приняли другое направление. Он последовательно восстанавливал события вчерашнего дня, стараясь добраться по возможности далее к моменту, начиная с которого, как ни вспоминай, ничего больше не вспомнишь.
Что-то торопило Пирошникова поскорее добраться до этого момента, чтобы объяснить себе некоторые частности сегодняшнего утра: где, например, он находится, далеко ли от дома и от работы, почему, несмотря на полную неизвестность относительно своего местопребывания, мысли его все время тянутся к чему-то приятному и согревающему душу. Он даже пожелал бы сразу вспомнить об этом приятном и согревающем, но чувствовал, что так ничего, пожалуй, не выйдет, — надо по порядку, иначе будет все то же: некая приятность, тепло, какие-то разговоры, а потом то самое прикосновение, которое и казалось теперь самой что ни на есть последней точкой вчерашнего вечера.
Поэтому, раз представился случай следовать за мыслями молодого человека и попутно объяснить причину его появления в совершенно незнакомом месте, я охотно расскажу о событиях, приведших его сюда, строго подчиняясь ходу его мыслей.
«Так, — подумал Пирошников, наморщив лоб и потерев его пальцем, — так… значит, после обеда я готовил репетицию. Так это точно и было…»
Да! Так оно в точности и было. После обеда, который, как всегда, происходил в столовой у вокзала, Пирошников готовил свет к генеральной репетиции «Ромео и Джульетты» в Народном театре. Режиссер, ходивший взад и вперед по проходу в пустом зрительном зале, поймал его за плечо и долго говорил о смене цветов в последнем действии, особо напирая на замысел своего режиссерского решения.
— Ты ведь не забыл, ты ведь все помнишь, — поглаживая Пирошникова по лацкану пиджака, ласково говорил режиссер. — Ромео принял яд, желтый стал зеленым, потом он темнеет, дальше что? Дальше прибегает Джульетта, голубой, синий… Тут будет пауза, держи синий! Понимаешь, гамма холодеет, этакое трупное окоченение. Смерть идет. Смерть крупным планом! Она закалывается — и фиолетовый! Все понял? Давай пройдем эту сцену без актеров…