Солдаты с радостью повернули назад. Гаскон же глубоко вздохнул и, услышав этот тяжелый вздох, я отправила его домой. Хотя вздохнул и мул, я повернула его мордой к холму, над которым поднималась луна.
В лагере стояла полная тишина. Костры больше не горели, были погашены и фонари. Но солдаты хорошо знали дорогу и довольно быстро добрались до открытой площадки, окружавшей шатер Ричарда. На земле, завернувшись в одеяла от обычного ранней весной ночного холода, спали солдаты, слуги и пажи. В своей неподвижности тела их напоминали трупы. Однако стражник бодрствовал. На этот раз он, узнав меня, посмотрел уважительно.
— Его величество у себя и еще не спит.
— Замечательно, — отозвалась я, услышав доносившиеся из шатра звуки музыки, обрывки тихой мелодии и отрывочные ноты — кто-то явно готовился запеть. В шатре было темно и пусто, и лишь над помостом тускло сияла масляная лампа. Эта картина снова напомнила мне церковный неф, где вот-вот должно свершиться чудо.
На сей раз музыкантов было двое: Ричард, полулежавший, опираясь на локоть, на кровати — из-за ширмы были видны его голова и торс — и менестрель, в свете лампы сидевший на табурете с лютней в руках, спиной к Ричарду. Я сразу узнала его по освещенным светло-золотым волосам, словно нимбом увенчивающим его голову. Это был юный Блондель, менестрель Беренгарии.
Я быстро вошла в шатер, намереваясь сказать Ричарду о том, о чем не сказала, когда мне изменила смелость, но в удивлении остановилась. Что здесь делает Блондель? Не Беренгария ли его сюда послала?
В этот момент я услышала голос Ричарда:
— Вот так! Отлично. Ну, а теперь сначала!
Юноша повернул голову, бросил быстрый радостный взгляд, снова отвернулся, склонился над лютней, коснулся струн и запел. Я никогда раньше не слышала, чтобы он пел столь прекрасно, мягко, трогательно и мелодично — так в Англии поет в апреле черный дрозд после сильного дождя, когда в живых изгородях лопаются почки боярышника.
Песня была для меня новой.
Пой о моей кольчуге,
Выкопанной из мрака, сотканной из света.
Я буду надевать ее с восходом солнца
И тайно снимать с наступлением ночи;
До блеска начищать звено за звеном, цепочку за цепочкой.
Пой о моей броне,
Выкопанной из мрака, выкованной из света.
— А теперь, сир, ваш стих. Его должны петь вы сами.
Ричард поднялся и сел в ногах кровати. И зазвучал его голос, такой же мелодичный, как у юноши, но более глубокий и грубый.
Пой о моем мече,
Тяжелом и остром, как судьба,
Пой о мече,
Который проломит Святые Ворота.
В праведном бою
Кровь освятит его
И не даст ему затупиться.