— Что ж, посмотрим, что будет дальше. Исаак очень, очень пожалеет о своем поведении.
Миннезингеры пели о взятии Кипра как о полукомическом возмездии со стороны некоего рыцаря тому, кто нанес оскорбление леди. Так и случилось.
— Сегодня вы будете спать во дворце Исаака, миледи, и его приведут к вам закованным в цепи. — Таковы были слова Ричарда. Он произнес их, стоя на коленях перед женщиной, которая в течение нескольких лет преданно любила его в одиночестве, проехала и проплыла много миль и ждала, ждала, ждала его в Бриндизи, в Мессине и на рейде Лимасола.
— Это не имеет никакого значения, милорд. Ничто теперь не имеет никакого значения.
Но его мысли были уже далеко — они требовали мести и планировали сражение.
Ричард обеспечил Беренгарии ночлег во дворце Исаака, сделал его дочь ее фрейлиной и музыкантшей. Самого Исаака он заставил пройти перед нею в серебряных цепях. А после свадьбы возложил на ее голову корону Кипра.
Серьезные историки спорят о степени этичности поведения Ричарда по отношению к Исааку. Норманнский монах, Ульрих из Зальцбурга, которого совершенно невозможно заподозрить в предвзятости, говорит об этом как об акте неспровоцированной агрессии, необъявленной войны, как об очередном доказательстве алчности и кровожадности Ричарда Плантагенета. А светский писатель Себастиан из Кордовы, который часто, почти походя, попадает в своих оценках в «яблочко», утверждает, что, понаделав неопределенное количество новых баллист на Сицилии, английский король не мог удержаться от испытания их в небольшой войне. Остается еще сарацинский историк Бенамед, так тот прямо говорит, что завоевание Кипра было мудрым стратегическим шагом. Только идиот, по его мнению, оставляет в своем тылу врага. Исаак проявил себя лживым союзником, за что и справедливо и тяжело поплатился. Возможно, правы оба. Их доводы и мотивы не исключают друг друга. Битва, которую мы наблюдали с борта нашего корабля, длилась всего три дня. Это была смесь рыцарства, кровожадности, любопытства и стратегии. Мы не думали о мотивах Ричарда, мы были слишком заняты наблюдением за его действиями.
Я дважды подумал о нем как о безрассудном глупце. Первый раз — когда он высадился на берег один. Его лондонцы и несколько северных варваров попрыгали из лодок и тяжелой поступью последовали за ним, по он ступил на берег один и оставался в одиночестве в течение… ну, возможно, не больше пяти минут (хотя и они показались нам бесконечными), орудуя своей алебардой под градом стрел, камней, бревен и кинжалов. Имея огромный численный перевес, киприоты, сообрази они это вовремя, вполне могли бы одолеть его и уничтожить до подхода поддержки. Но факт остается фактом — я видел, как все было: они швыряли в него все, что попадало под руку, а потом разбежались, как овцы. Те, кому посчастливилось, успели скрыться за городской стеной до того, как захлопнулись ворота, менее удачливые остались снаружи и были перерезаны, как овцы.