Насмешка последних слов была смягчена улыбкой, изменившей все его лицо и сделавшей его дружелюбным и заговорщицким. В каком-то уголке моего сознания прорезалась мысль: «О, как я хотел бы знать вас молодым, видеть этот понимающий, веселый взгляд, озаряющий ваше лицо под тентом шатра, над которым развевается боевое знамя, при составлении плана штурма цитадели неверных…» Однако основной поток моих мыслей двигался по другому руслу: наступил момент, когда должен был заговорить я, и сказать то, что думал. Но какие слова мне выбрать?
— Я полагаю, — продолжал Гиберт, — что сейчас ты скажешь мне, что не хочешь уезжать в Арсель или куда-то еще, что вообще не желаешь быть монахом, поскольку утратил веру, а вместе с нею и призвание, и хочешь вырваться в свет и сотворить все семь смертных грехов одновременно. — Он снова улыбнулся мне, и я поймал себя на том, что улыбнулся в ответ.
— О грехах я пока не думал, милорд. Но… но все остальное… об этом я действительно размышлял последние несколько дней.
Гиберт мгновенно посерьезнел.
— Ты еще не принял духовного сана?
— Нет, милорд.
— Почему ты ушел в монастырь?
— Мой отец…
— А, понимаю. Что-то вроде обета, не так ли? Отдать одного из многочисленных сыновей Святой Деве, если будет вылечена его нога — дело было в ноге, не так ли? Но почему выбор пал именно на тебя?
— Я был самым младшим и очень маленьким. По его мнению, в рыцари я не годился.
— Ну-ка, подойди и покажи мне свои руки.
Я нехотя встал. Выпитое вино — сладкое и крепкое — слегка ударило в голову, и пол показался мне длинной дорогой. Я протянул к нему руки, сожалея о том, что они чуть дрожали, и стыдясь неотмытой грязи. В карцере не было умывальника. Гиберт взял их в свои — худые, но крепкие как сталь — и согнул мои пальцы в кулаки.
— Твой отец был прав, — заметил он, отпуская мои руки, словно одолжил их на время. — Руки прирожденного писца, которыми не удержать ничего тяжелее кинжала. Ты играешь на каком-нибудь инструменте?
— На лютне — немного, — смиренно ответил я.
— Порадовались бы дома твоему возвращению? Принял бы отец тебя обратно?
— Он разнес бы мне череп и, если бы я выжил, отправил назад.
Я нисколько не преувеличил. Отец был необычайно свиреп. Троих моих сестер, одну за другой, он выпроводил из дому, как только они достигли допустимого возраста, выдав замуж за людей, которых они раньше никогда не видели. Сестры пришли в ужас, они безутешно рыдали и некому было их пожалеть, кроме меня и моего брата Уильяма. Помню, как Уильям упал с необъезженной лошади, за что был жестоко избит, а другого брата, которого тошнило от одного вида жира, заставили целую неделю питаться одним жиром, «чтобы научить его владеть своим желудком». В прошлом я не раз благодарил судьбу за то, что отец готовил меня для церкви. Моим обучением занимался домашний учитель, и когда я тихо сидел за книгой, на меня не обращали внимания. Дома меня дважды пороли — один раз за безумную попытку обкатать лошадь, сбросившую Уильяма, а другой — за то, что я выбежал из дому посмотреть на работу каменщиков, ремонтировавших кирпичную ограду вокруг замка. Моей страстью всегда были лошади и строительные работы, но отец считал эти интересы неуместными и недостойными монаха, а порка являлась самым могучим его аргументом. Я понимал, что если теперь вернусь домой с путаными объяснениями об отсутствии призвания, то исповедь моя перед отцом будет очень короткой.